Вскоре после убийства Рема Гитлер убеждал Раушнинга: «Я иду своим путем безошибочно и непоколебимо. «Старик» (Гинденбург. — Б. С.) одной ногой в могиле, а эти бандиты создают мне проблемы! В момент, когда вот-вот придется решать, кто же будет преемником рейхспрезидента — я или кто-нибудь другой из этой шайки реакционеров! За одну лишь эту глупость они уже заслужили расстрела. А ведь я много раз повторял им: только неразрывное единство воли способно принести удачу нашему отчаянному предприятию. Кто покинет строй, будет расстрелян! Ведь я же умолял этих людей, десятки, сотни раз говорил им: послушайте меня. Сейчас все идет к тому, что партия сомкнет ряды и обретет единую волю, мне все еще приходится слышать от реакционеров, будто я не умею поддерживать порядок и дисциплину в собственном доме. Я еще должен сносить обвинения в том, что моя партия — очаг строптивости, хуже коммунистов! Я должен допустить, чтоб меня упрекали, будто сейчас все хуже, чем при Брюнинге и Папене! Чтобы они ставили ультиматумы! Эти трусы и жалкие создания! И кому! Мне, мне!

Но они ошибаются. Они полагают, что наступили мои последние дни, но это не так. Все они ошибаются. Они недооценивают меня, потому что я вышел из низов, из «гущи народной», потому что у меня нет образования, потому что я не умею вести себя так, как их воробьиные мозги считают правильным. Если бы я был одним из них, то я бы был в их глазах великим деятелем — уже сегодня. Но мне не нужно подтверждения моего исторического величия с их стороны. Строптивость СА лишила меня многих козырей, но у меня в руках еще есть другие. И я не привык медлить с принятием решительных мер, если у меня что-то срывается. Эти люди думают «честно» добраться до власти. Но у них ничего не получится. Они не смогут обойтись без меня, когда «старик» умрет. Они хотят поставить на его место регента — известно какого. Но для этого им нужно мое согласие. А я им его не дам. Народ не испытывает потребности в монархии Гогенцоллернов. Только я могу внушить массам, что монархия необходима. Только мне они поверят. Но я не стану этого делать. Это просто не приходит им в голову, этим жалким зазнайкам, этим чиновничьим и служилым душонкам. Вы заметили, как они дрожат, когда им приходится беседовать со мной лицом к лицу? Я не укладываюсь в их концепцию. Они думали, что я не решусь, что я слишком труслив. Они уже воображали, что я попался в их сети. Они считали, что я — всего лишь орудие в их руках, и насмехались за моей спиной: у него, мол, больше нет никакой власти. Они полагали, что я потерял свою партию. Я долго смотрел на это — и наконец ударил их по рукам так, что они надолго запомнили этот удар. Все, что я потерял из-за суда над штурмовиками, я наверстаю во время процесса над этими светскими шулерами и профессиональными игроками — я имею в виду Шлейхера и его шайку.

Если сегодня я позову народ — он пойдет за мной. Если я обращусь к партии, она останется стеной, крепкой, как никогда. Им не удалось расколоть мою партию. Я уничтожил атамана-мятежника и всех кандидатов в атаманы, которые прятались в засаде. Они хотели столкнуть лбами партию и меня, чтобы сделать меня безвольным орудием в своих руках. Но вот я снова поднялся, еще сильней, чем прежде. Выходите вперед, господа Па-пен и Гугенберг! Я готов начать следующий раунд».

Следующий раунд заключался в окончательном устранении с политической арены правоконсервативных политических сил и создании гарантии того, что полномочия Гинденбурга после его смерти перейдут к фюреру. С этой задачей Гитлер справился легко. Ведь ни в окружении Гинденбурга, также как ни у Гугенберга, ни у Папена не было на примете сколько-нибудь популярного консервативного политика, способного соперничать с Гитлером. Члены семьи Гогенцоллерн не пользовались доверием народа, и реставрация монархии для кого-то осталась несбыточной мечтой. Альтернативы Гитлеру в качестве преемника Гинденбурга не было, и, когда в августе 1934 года престарелый фельдмаршал отошел в мир иной, вопрос о его преемнике решался однозначно. Его сын Оскар, выступая 18 августа по радио, заявил: «Мой навеки ушедший от нас отец сам видел в Адольфе Гитлере своего прямого наследника как верховного главу Германского Рейха». О том же писал Гинденбург и в своем политическом завещании. А на похоронах Гинденбурга в Танненберге у памятника Победы Гитлер завершил свою речь словами: «Почивший полководец, войди в Валгаллу!»

19 августа 1934 года в Германии прошел референдум, на котором 85 процентов немцев проголосовали за совмещение Гитлером постов президента и канцлера. При нацистском режиме это был последний случай, когда голосование было не единогласным. В дальнейшем пропаганда и тотальный контроль над жизнью граждан исключили всякую возможность открытого проявления оппозиционности.

К тому времени ни у кого не было никаких шансов конкурировать с Гитлером на политической арене. И полиция, и средства массовой информации находились под контролем нацистов. Даже завуалированная критика фюрера, как показал пример с марбургской речью Папена, в принципе не могла быть доведена до широких масс. И Папен, и Гугенберг уступили Гитлеру без борьбы. Гутенберг после роспуска своей партии эмигрировал. Папен, подвергшийся аресту в «ночь длинных ножей», вскоре был освобожден, примирился с Гитлером и вплоть до сентября 1934 года оставался вице-канцлером, а потом мирно спланировал в МИД, где занимал должности посла в Австрии, а потом в Турции. А генерал Бломберг сразу же привел весь личный состав рейхсвера к присяге на верность фюреру.

С «ночью длинных ножей» и приходом Гитлера на пост президента Рейха закончилась консолидация власти в руках нацистов. Теперь только НСДАП определяла дальнейшее развитие Германии. Фюрер уверенно повел страну к катастрофе, но почти никто в Рейхе этого еще (или уже) не сознавал.

Далее историк приводит внушительный список из нескольких десятков фамилий женщин мюнхенского света, испытывавших сильнейшие чувства к Гитлеру, и порой взаимные. Репутация героя-фронтовика и человека, серьезно увлекающегося искусством, открыла ему дорогу в мюнхенские светские салоны. При этом В. Мазер оговаривается: «Трудно бесспорно установить, кто из этих женщин имел интимные контакты с Гитлером». В «Вольфшанце» 10 марта 1942 года Гитлер так рассказывал о своих похождениях в мюнхенском свете: «Из моих подруг, которые мне в матери годились, только госпожа Хоффман постоянно по-доброму заботилась обо мне. Даже в салоне у фрау Брукман был такой случай, что одну даму из мюнхенского общества перестали приглашать, потому что хозяйка дома заметила взгляд, который бросила на меня эта женщина, когда я поклонился ей при прощании. Она была очень красива, и я, должно быть, был ей интересен. Я знаю одну женщину, у которой голос становился хриплым, если она замечала, что я обменялся парой слов с другой женщиной».

И можно не сомневаться, что все эти мимолетные романы не оставили сколько-нибудь заметного следа в душе фюрера. В дальнейшем, по мере того как Гитлер все больше отдавался политической борьбе, его психическая энергия расходовалась в большей степени на зажигательные речи, способные наэлектризовать толпу и оказывавшие на некоторых слушателей именно сексуальное воздействие. Когда роль донжуана стала фюреру не по плечу, он склонился к. более или менее моногамному образу жизни. Но о своем влиянии на женщин он никогда не забывал и умел им пользоваться. Первой большой любовью Гитлера стала Гели (Ангела) Раубаль, его двоюродная племянница. Впервые они встретились в 1925 году в Берхтесгадене на юго-востоке Баварии. Недалеко от него Гитлер, став канцлером, построил свою резиденцию. Тогда он был просто очарован 17-летней светловолосой пухленькой девушкой с приятным, тихим голосом. Гитлер перевез ее в Мюнхен и поселил в своей квартире на Принцрегентплац, 16. Гели мечтала стать оперной певицей и надеялась, что дядя Адольф поможет ей в сценической карьере. Однако ее надежды не сбылись. Она также не раз жаловалась на деспотизм фюрера и подозревала его в намерении жениться на вдове сына композитора Рихарда Вагнера Винфрид Вагнер. Вагнер, с которым фюрера роднил патологический антисемитизм, как известно, был гитлеровским кумиром, однако никакими сведениями об интимных связях Гитлера с невесткой великого композитора мы не располагаем.