Имя Лермонта не попало в Шекспирову хронику. Поколенная роспись, составленная его праправнуками, пылилась в архивных безднах, и Лермонтов, преклоняясь перед Шекспиром, так никогда и не узнал, что среди героев, воскрешенных воображением гения, в толпе не названных в драме, но реально существовавших рыцарей Малькольма был и его дальний предок. А уж того, что русские Лермонт(ов)ы в свойстве с Байроном, и предположить не мог. Между тем это отнюдь не досужее изобретение. Как установил Овидий Горчаков, в середине XVII века одна из дочерей английского Лермонта (Джеймса) вышла замуж за сэра Вильяма Гордона. А дальше произошло следующее. Лет через полтораста после того, как Лермонты породнились с Гордонами, в 1785 году, на Екатерине Гордон женился барон Байрон. Через три года, в 1788-м, у этой четы родился сын Джордж. Когда двадцатишестилетний Джордж Гордон Байрон заставил говорить о себе и своих стихах чуть ли не всю Европу, в Москве у Красных Ворот появился на свет его свойственник – Михаил Юрьевич Лермонтов.

Лермонтов, повторяю, ничего этого не знал. Однако, прочитав (по-английски!) балладу Вальтера Скотта о средневековом шотландском поэте Томасе Рифмаче, прозванном Лермóнтом, уверил себя, что шотландские корни и есть наипервейшая причина с детства мучившей его нездешности. И тут же, сняв с полки «Вертера», перечитал, в который раз, страницу, где Вертер читает Лотте свои переводы песен Оссиана… Перечитал с новым, нежели прежде, чувством причастности:

Через год в стихотворении «Желание» Михаил Юрьевич снова вспомнит о далекой и недоступной для него, «последнего потомка отважных бойцов», суровой Шотландии, но, кажется, уже в связи не только с Байроном… Хотя Шан-Гирей и утверждает, что и в пансионские, и в университетские годы (1828–1832) ни в руках кузена, ни в его кабинете не видел никаких английских книг, кроме «Муровой» биографии Байрона да стихов самого Байрона и Вальтера Скотта, есть некоторые основания предполагать, что это не совсем так. И Томас Мур, и Вальтер Скотт, не говоря уж о Байроне, были авторами известными, а университетские приятели (и недоброжелатели) запомнили Михаила Юрьевича углубившимся (во время скучной лекции) в английскую книгу, им совершенно неведомую. Этот факт дошел до нас в воспоминаниях однокурсника поэта П.Ф.Вистенгофа.

Раздосадованные тем, что внушающий «безотчетное нерасположение» господин Лермонтов «держит себя отдельно от всех своих товарищей», товарищи решили его проучить, для чего обратились к Вистенгофу со следующим предложением: подойдите, мол, к Лермонтову и спросите, какую это книгу читает он с таким напряженным вниманием. Вистенгоф, естественно, долго не думал: и подошел, и спросил. А дальше произошло вот что:

«Он мгновенно оторвался от чтения. Как удар молнии сверкнули глаза его. Трудно было выдержать этот неприветливый, насквозь пронизывающий взгляд.

– Для чего вам хочется это знать?.. Содержание этой книги вас нисколько не может интересовать; вы тут ничего не поймете, если бы я даже решился сообщить вам содержание ее, – ответил он мне резко и принял прежнюю свою позу, продолжая читать.

Как будто ужаленный, – продолжает Вистенгоф, – отскочил я от него, успев лишь мельком заглянуть в его книгу – она была английская».

Утверждать не утверждаю, но предполагаю: в данную Лермонтовым характеристику – книга, в которой вы ничего не поймете, – укладывается только одна из английских новинок 1831 года – новое, второе издание знаменитого романа Мэри Шелли «Франкенштейн, или Современный Прометей».

Острый интерес Лермонтова к личности Байрона не мог не распространяться и на людей его ближайшего окружения, особенно в последние, предсмертные годы, когда мятежный лорд как бы ушел от погони – выпал из круга зрения британской прессы. Самыми яркими среди спутников и попутчиков Байрона той поры были, безусловно, супруги Шелли: поэт Перси Биши и юная его жена Мэри, сводная сестра Клер Клемонт, любовницы Байрона и матери его дочери Аллегры. Воспламеняло его воображение не только трагическое скрещенье судеб. «Современный Прометей» – история ученого, создавшего искусственного сверхчеловека, в некотором роде Демона, – был и написан по подсказке Байрона, и высоко им оценен. Вдохновляло и то, что автору «Франкенштейна» в год создания романа было почти столько же лет, сколько и ему: восемнадцать.

Впервые «Франкенштейн» был опубликован в 1818 году, еще при жизни и Шелли, и Байрона. В круг лермонтовского чтения могло попасть только второе издание нашумевшего романа, к которому вдова Шелли написала пространное предисловие.

В эти годы к фигуре этой «английской дамы» (так называет Мэри Шелли Анна Ахматова в «Поэме без героя») уже было приковано внимание литературной Европы. Гибель Байрона, его таинственная смерть в Греции, окутывала мистическим туманом и смерть его друга и антипода.

Шелли утонул летом 1822 года у берегов Италии. Прогулочную яхту, на которой он возвращался из Ливорно к жене и ребенку, настиг внезапный шторм, судно перевернулось, тела погибших нашли лишь через несколько дней… Воображение читающей публики особенно «возмущала» ужасная картина похорон. По инициативе, можно даже сказать, «сценарию» Байрона тело Шелли сожгли на костре, который «могильщики» разожгли прямо на морском берегу. Романтическая трагедия с участием двух великих английских бардов и одной замечательной романистки не стерлась в памяти русских поэтов и столетие с лишним спустя. Вот как описывает Анна Ахматова зловещие похороны Шелли, отсылая свою Музу –

Словом, у Лермонтова имелись веские основания читать предисловие к «Современному Прометею» нельзя прилежней. А при медленном чтении и тут обнаруживались странные сближения.

«Детство, – пишет Мэри Шелли, – я большей частью провела в сельской местности и долго жила в Шотландии. Иногда я посещала более живописные части страны, но обычно жила на унылых и нелюдимых берегах Тэй, вблизи Данди. Сейчас, вспоминая о них, я назвала их унылыми, но тогда они не казались мне такими. Там было орлиное гнездо свободы, где ничто не мешало мне общаться с созданиями моего воображения».

Разумеется, это только предположение, однако прадедовский замок из лермонтовского «Желания» стоит не просто на земле Шотландии, а именно в дикой и нелюдимой ее части, которую Мэри Шелли поэтически окрестила орлиным гнездом свободы:

Хочу особо выделить строчку: «И арфы шотландской струну бы задел». Детские воспоминания Мэри Шелли и в самом деле исполнены словно бы на однострунной арфе, и не потому, что это какой-то особой конструкции арфа, а потому, что после смерти мужа мелодия ее души, когда-то такой разнообразной, жадной ко всем впечатлениям бытия, сделалась однострунной…