— Мне придется раньше улететь, но вы продолжайте веселиться…

А затем, посмотрев на Инну, ответил на ее вопрос:

— Ну, потому что мне уже давно было ясно, Нинка, что мы разведемся. И я решил… Я решил…

Он все мямлил, а Инна подытожила:

— Сделать мне прощальный подарок? Спасибо, Геныч! Большое тебе пролетарское спасибо!

Он снова посмотрел на часы, а Инна предложила:

— А почему бы тебе не отправиться к своей Инне и сыночку прямо сейчас?

Вообще-то это было саркастическое замечание, однако Геннадий, поняв его буквально, ответил:

— Потому что вертолет будет через час. Впрочем, они постараются минут через сорок сесть на площадку для гольфа, и тогда я умотаю… Ну, если ты не возражаешь, Нинка, — неловко добавил он.

А если бы она и возражала, он бы что, остался? Но Инна и не думала возражать. Да и возмущения у нее особого не было, как и не было обиды.

Только, как говорил классик соцреализма, было мучительно горько за бесцельно прожитые годы.

Инне снова на глаза попался сын, которого скелетообразная супруга музыкального продюсера, сама детей не имевшая, гладила по голове.

Нет, конечно, годы прожиты не бесцельно. У нее есть Женечка. И две дочки. У нее наверняка скоро будут внуки (Господи, и она станет бабушкой?). У нее есть свой литературный журнал. В конце концов, теперь у нее есть Тимофей.

Нет, отнюдь не бесцельно. Она посмотрела на мужа. А когда-то у нее был еще и Геныч. А теперь не стало. И виноват в этом не он, во всяком случае не только он.

Хотя во многом, разумеется, он, и исключительно он.

Но и она тоже.

— Не возражаю. Только я с тобой тогда улечу. Потому что мне весь этот, извини, балаган не нужен. Крайне благодарна тебе, и это отнюдь не издевка, за этот трогательный жест к окончанию наших взаимоотношений, Геныч, однако я тут явно лишняя…

Муж приблизился к ней, и Инна на мгновение решила, что он обнимет ее.

Не обнял.

— Ну, Нинка… Не все же у нас за эти без малого тридцать лет было плохо. Много было очень хорошего! Помнишь, как все начиналось?

Инна прикрыла глаза, и перед ее внутренним взором возник неказистый коренастый молодой увалень, задающий ей вопрос:

— Так вас Нина зовут?

Она тихо и с большой теплотой сказала:

— Помню, Геныч. Конечно же, помню. Поэтому-то и не хочется, чтобы это все так закончилось…

Геннадий, явно чувствуя себя неловко, заявил:

— Ну, так и не закончится, Нинка! Ведь я тебе свой подарок еще не сделал! Ну, пройдем в зал?

Он подал ей руку, и Инна в течение нескольких секунд колебалась. А затем все же подала ему ладонь, они с террасы вернулись в зал, заполненный почтенной (и не очень) светской (и не только) публикой.

Гости перед ними расступались, как будто шествовала августейшая чета. Геннадий поднял руку вверх, и музыка немедленно стихла. Они остановились под огромной, переливавшейся в лучах послеполуденного летнего солнца, хрустальной люстрой, выписанной супругом из Италии.

— Дамы и господа! Друзья! Хорошие мои!

Послышались отдельные смешки, а Геннадий продолжил:

— Все мы собрались сегодня в этот погожий день, чтобы поздравить с днем рождения нашу любимую Инну. А для меня, и только для меня, Нинку!

«Уже не только для тебя…» — подумала Инна, стараясь рассмотреть в пестрой толпе Тимофея. Может, он уже приехал?

Может, сейчас и последует приготовленный им сюрприз?

Муж продолжал произносить чувственную речь, а потом вдруг снова взмахнул рукой, оркестр заиграл знакомую мелодию, и он первый затянул:

— Пусть бегут неуклюже пешеходы по лужам, а вода по асфальту рекой…

Гости на разные лады подхватили, и Инна, чувствуя, что ей одновременно ужасно стыдно, но в глубине души приятно, стояла в центре бального зала, под гигантской сверкающей люстрой, и слушала, как собравшиеся чествуют ее.

— …к сожаленью, день рожденья только раз в году!

Когда мелодия стихла, к ней подбежал Женечка, прижался к ней и произнес:

— Мамочка, поздравляю! Ты у меня самая красивая! И самая-самая крутая!

Гости зааплодировали, а Инна, смущенная и даже растроганная, смахнув слезу, нагнулась и поцеловала сына.

А вот мужа, скоро бывшего, целовать следовало?

К счастью, Геныч стоял на порядочном расстоянии от нее, а один из его помощников подтащил огромный конверт из золоченой бумаги.

Инна посмотрела по сторонам — где же Тимофей?

— И по случаю твоего, дорогая моя Нинка, круглого дня рождения разреши тебе презентовать вот это!

Геннадий указал на конверт, и Инна, ничего не понимая, подошла к нему, частично сорвала блестящую фольгу с одной стороны — с другой фольга отчего-то не удалялась.

Под ней скрывался гигантский банковский чек.

— Не будем говорить, дорогая, сколько тебе исполнилось! Однако если каждый год твоей жизни помножить на десять, то это и будет та самая сумма, которую я преподношу тебе в подарок! Причем в тысячах. И не рублей — евро!

И муж под барабанную дробь сорвал фольгу с чека с другой стороны.

Появилась огромная, выведенная красными чернилами цифра: «500.000 €».

— Пятьсот тысяч евро! Полмиллиона! — заявил супруг, и гости снова зааплодировали, а Инна уловила, как многие, очень даже многие, дамы с укоризной посмотрели на своих спутников.

— Нинка, спасибо тебе за все! — произнес муж, подошел к ней и поцеловал в щеку.

Снова раздались аплодисменты, после чего заиграл квартет, распахнулись двери примыкающего к бальному залу банкетного помещения, и после удара гонга томный голос провозгласил:

— Дамы и господа, буфет открыт!

Потоки гостей утремились к роскошно декорированному и заваленному всякой снедью столу, а Инна, рассматривая чек, проронила:

— Геныч, конечно же, спасибо, но… Но зачем?

Муж, передавая чек одному из помощников, заявил:

— Настоящий чек тебе передадут мои адвокаты. Этот так, для эффектности. Но сумма будет та же, не волнуйся: полмиллиона евро.

Инне показалось, что она увидела в толпе гостей Тимофея, однако поняла, что ошиблась: это был молодой спутник одной стареющей экранной дивы.

— Думаю, что нам надо поговорить, Геныч, — произнесла Инна.

Муж, словно ожидая от нее этих слов, кивнул, в который раз бросил беглый взгляд на часы и сказал: