а если утром — то за разговором о своих воспоминаниях. Ее любимой игрой было отщипывать от хлеба крошки и предлагать эти кусочки по одному воображаемым гостям. Я запретил соседке ее навещать, потому что стыдился запущенного дома, но предполагаю, что та все-таки заходила: пару раз мне показалось, что мать вымылась.

Мой пост стал истинным домом. Настоящей квартирой. В одной из комнат в стене была пробита большая дыра, идеальная для обстрела. Я поставил раскладушку, плитку, все, что нужно. Время от времени заходили ребята: глотнуть на крыше свежего воздуха и принести мне еду. Зак остался на Юге. Напоследок мы только обменялись взглядами, когда я уезжал, постояли молча долю секунды, говорить было не о чем.

Воспоминания о Мирне тоже потихоньку стирались. Порой, когда в окуляре возникала девушка, вроде на нее похожая или того же возраста, я снова видел ее в постели, представлял ее голой, и часто выстрел срывался из-за чувства, из-за желания. Я не забыл ее унизительный уход, но ярость постепенно стихала. Я, видимо, думал, что она больше не вернется, а может, что она умерла. Ночью временами мне чудилась всякая эротика, что я ее целую, раздеваю, но воспоминания становились все менее живыми, менее реальными, будто слабели.

К счастью, я стрелял круто как никогда.

* * *

Бывали дни, когда я спокойно сидел один на посту с винтовкой, как хищная птица, и понемногу из сознания вытеснялась мысль, что вокруг существуют иные миры, иные птицы, иные истории, имеющие для моей вселенной последствия, о которых я и не подозревал. Я хорошо понимал, что все эти жизни — лишь свободно плавающие рядом круги, порой пересекающиеся, в точности как жизнь мирного жителя случайно пересекается с линией прицела, ведь именно в эту минуту я смотрю на него, а он в эту же минуту думает, что его мир недосягаем, и ни о чем не подозревает, находясь в сложной геометрии окружностей, прямых и пересечений; я не знал, что окружность, которую я пересек пулей, косвенно уже повлияла на мой собственный мир, что каждый выпущенный патрон постепенно изменял выстроенное мной равновесие, пока не нарушил его, и что в действительности все эти круги, прямые и траектории связаны в таинственном пространстве.

После вспышки в краткий момент просветления можно иногда увидеть пропасть, тьму, в которую ты падаешь; ты отказываешься в нее верить и крепче цепляешься за то, что тебя удерживает. Сражаешься с самим собой, с закрытыми глазами, поскольку тебе чудится, что все увиденные опасности исчезнут как по волшебству, находишь прибежище в ярости, суетишься, чтобы сберечь свое имущество, чтобы сохранить ощущение того, что пока ты еще управляешь ходом событий, подобно хищнику в опасности, который, забывая о смерти, бьется за добычу, не желая ее выпустить.

Я не признавался себе в этом, но Зака мне не хватало так же, как Мирны.

В город ее привела война. Я не задумывался об этом, но тем временем война дошла до гор, добралась до северных деревень, в том числе до той, где жила Мирна. Мирные жители бежали.

Как-то вечером я услышал эту новость по радио и четко различил название деревни. Я не знал, как быть. Я находился на посту, в моей новой квартире, лежал в темноте. Толком не понимал, как надо поступить. Она, наверное, уже у тетки. А может быть, дома. Я не мог отделаться от мысли, что она хочет меня видеть, думает обо мне, как я — о ней.

Почти всю ночь я лежал на спине и размышлял. В три часа ночи встал, прошелся по крыше, осмотрел город. Глупо, но мне хотелось вернуться домой и посмотреть, пришла ли она, удостовериться, увижу ли я ее в комнате, как раньше. Я знал, даже был уверен, что это невозможно, но нужно было убедиться. К четырем часам я спустился, пешком прошел полгорода, потом встретил патрульных, которые добросили меня до дома. На улице было тихо, свет везде погасили.

Я открыл дверь, и в нос шибанул запах грязи и пыли. Я был уверен, что ее нет, я прекрасно понимал, что я — идиот. Мать спокойно спала в своей комнате. Я сел на балконе и скоротал ночь, воображая тысячу сценариев на завтрашнее утро.

Я встретил восход солнца, приготовил себе горький черный кофе. Мать вышла из комнаты, посмотрела на меня, не удивилась, не поздоровалась. Видимо, не узнала. Механически пошла за лекарствами. Она передвигалась мелкими шажками, раскачиваясь из стороны в сторону. Села за кухонный стол. Я наблюдал, как она очень старательно вынимает таблетки из бумажной упаковки, по одной на каждый день, как научила ее Мирна. Она их поворачивала, переворачивала одну за другой, потом выкладывала на стол аккуратно в ряд с равными промежутками. Она смотрела на них, считала и пересчитывала пальцем. Потом начинала крошить одну за другой краем стакана. Играла с каждой крошкой и запивала глоточком воды. Затем сгребала порошок, оставшийся на столе, тщательно, не уронив ни единой частички, и тоже глотала. Потом она схватила кусочек черствого хлеба и тоже начала его крошить. Я поставил кофейную чашку в раковину рядом с матерью — та продолжала играть с хлебом — и вышел.

Я дошел до дежурной части рядом с домом, мне понадобилась машина, чтобы съездить за Мирной. Я хорошенько все обдумал: увидев меня, тетка наверняка перепугается до смерти и без звука пропустит меня в дом. Мирна ничего не скажет. Просто подчинится. Я раздумывал, не подождать ли пару дней, но это было бы глупо и ничего не изменило бы. Я ощущал себя сильным и самоуверенным. Как в прошлый раз, я попросил машину с водителем, заткнул пистолет за пояс, спереди поверх рубашки, чтобы он был виден.

Уговаривать дежурного офицера долго не пришлось: я слыл за известного и уважаемого бойца, и он не мог отказать мне взять джип на часок.

Пока мы ехали, ладони слегка вспотели, спина прилипла к сиденью. Я все думал, правильно ли поступаю. Чтобы сосредоточиться, я глубоко вздохнул. Мы спокойно ехали по берегу моря среди нескончаемого потока сигналящих машин. Водителя я раньше видел мельком. Вопросов он не задавал. В какое-то мгновение я подумал, что был бы рад, если бы рядом оказался Зак. Очень глупо. Наконец приехали в квартал тетки, как раз рядом с ее домом стояло заграждение наших, они нас поприветствовали, если что, на них всегда можно было рассчитывать. В конце концов, мы олицетворяли закон и порядок, и я действовал на законных основаниях. Я волновался