Наполеон слушал Жомини, глядя не на карту, а на пламя свечи в медном еврейском праздничном подсвечнике. Он продолжал думать о своем – не о бегстве и поражении, а о победе.

– Если бы не все сердца оробели, – взглянул он на маршалов, стоявших у стола, – то можно было бы произвести чудесный маневр: идти к верховьям Березины, броситься на Витгенштейна, охватить его, взять в плен! – зажегшись, горячо выпалил Наполеон.

Бертье смотрел на Наполеона с упоением. Евгений Богарне печально улыбался, как бы говоря: «Красивые сказки!» Мюрат, который окончательно завял, сник в этом бегстве армии, был настроен весьма скептически. Он только поднял брови и подумал привычными кавалерийскими образами: «Загнал коня, а теперь хочет, чтоб он скакал рысью!»

Наполеону ответил Жомини:

– Ваше величество, такое чудесное движение возможно лишь в Италии и Германии, где есть продовольствие.

Жомини возвращал Наполеона с небес фантазии на землю действительности.

Адмирал Чичагов наслаждался отдыхом в небольшом уютном доме местного ксендза, который он занял для постоя в Борисове.

Румяный, плотно сбитый пятидесятилетний ксендз, еще два дня назад усердно возносивший молитвы за императора Наполеона, теперь смиренно склонялся перед русским адмиралом. Ксендз вынужден был уступить «москалю» весь домик, а сам остался жить в одной комнатке у кухни со своей тридцатилетней черноокой экономкой, несмотря на обет безбрачия, который он давал при посвящении в сан.

Впрочем, русский адмирал не был виновником прельщения почтенного отца-настоятеля: ксендз жил с экономкой уже около десяти лет, о чем знал весь Борисов. А адмиральские повара и денщики слышали, как ксендз пилил экономку за то, что она якобы не прочь преступить седьмую заповедь с главным поваром адмирала, не по-поварски сухим англичанином Томасом.

Павел Васильевич Чичагов, только что плотно, на английский манер, позавтракав натуральным бифштексом из свежей борисовской говядины, сидел в кабинете ксендза под миловидной мадонной, кормящей пышной грудью младенца, и чистил напильничком ногти. И тут к нему вошел адъютант и с таинственным видом доложил, что казачьи разъезды схватили за Зембином нескольких пленных французов и один, по мнению всех штабных, очень похож на Наполеона.

– Он, как вы справедливо изволили отметить, ваше высокопревосходительство, малоросл, – доложил адъютант.

– А где он? – заинтересовался адмирал.

– Вон стоит у крыльца. Я нарочно велел поставить его так, чтобы вы, ваше высокопревосходительство, могли обозреть.

Адмирал живо подошел к окну и глянул. У крыльца стоял в синей французской шинели и треугольной шляпе действительно маленький человек. Он нетерпеливо поглядывал во все стороны, но казачий урядник, свесив из-под шапки светлый чуб, не спускал с пленника глаз.

– Извольте видеть, ваше высокопревосходительство, как есть все приметы: мал, плотен, шея короткая, волосы черные, – угодливо шептал адъютант, наклонившись к окну.

– Накормить и дать выпить. Пусть развяжется язык. Потом доставить ко мне, – приказал адмирал и снова сел в кресло под пышногрудой мадонной.

Чичагов чистил ногти и предвкушал, как напишет Александру Павловичу о том, что поймал его тильзитского «брата».

Прошел добрый час, пока пленник позавтракал. Наконец адъютант доложил, что француз готов.

– Сразу видно птицу по полету, ваше высокопревосходительство, – шептал адъютант. – Как он тонко разбирается в винах – с одного глотка узнал, что кло-вужо!

– Пусть войдет! – сказал Чичагов и встал у стола, на котором лежала гравюра, изображавшая Наполеона: адмирал возил ее с собой.

Дверь открылась, и адъютант ввел французского офицера лет сорока, в зеленом двубортном мундире с голубым воротником и зеленых рейтузах. У него были карие веселые глаза и полное небритое лицо.

– Добрый день, господин адмирал! – непринужденно приветствовал Чичагова пленник.

Чичагов наклонил голову так, что подбородок вдавился в шею. Он надулся и смотрел с достоинством – адмирал принимал такую позу всякий раз, когда хотел показать свой независимый, гордый характер.

– Спасибо за вкусный завтрак. Только, знаете, у нас в Париже другие соусы, более острые. Я, признаться, не очень люблю английскую кухню…

«Он даже каламбурит… Конечно, вам, государь, все английское не по вкусу!» – иронически подумал Чичагов. А охмелевший француз продолжал развязно тараторить:

– А вот вино – неплохое.

Чичагов стоял все в той же позе собирающегося бодать бычка. Прикидывал в уме, косясь на лежавшую гравюру:

– Прошу садиться, господин генерал, – предложил Чичагов.

– О, очень благодарен. Вы мне льстите, я еще не генерал, а всего лишь полковник, – по-приятельски улыбался француз, садясь в кресло у стола.

«Да, да, притворяется чудесно», – подумал Чичагов, тоже садясь к столу.

– Скажите, а какое вино вы пьете у себя? – спросил он, вспоминая рассказы Александра Павловича о том, что Наполеон пил в Тильзите один шамбертен.

– Какое придется.

– Шамбертен? – чуть улыбнулся Чичагов.

– Да, и шамбертен, – ответил француз, осматривая комнату. Увидев мадонну и младенца, он подмигнул адмиралу: – А неплоха!

Чичагов вспомнил о том, что у Наполеона ведь есть сын, и спросил:

– Как ваш сынок?

– Который? – повернулся к нему француз. – У меня их три.

– Вы скромничаете, государь, у вас их, верно, больше, – сказал добродетельный Чичагов.

– Хе-хе-хе, – засмеялся француз и игриво дотронулся рукой до адмиралова колена. – Вы шутник, я вижу!

– Я говорю о вашем любимом сыне.

– Любимый – Наполеон, назван так в честь императора. Бедовый мальчишка. Он с матерью в Париже.

– Так, так, – удовлетворенно подтвердил Чичагов, покачивая ногой. – Вы ведь артиллерист, а носите, если не ошибаюсь, форму конноегеря?

– Нет, я никогда не служил в артиллерии. По росту я гожусь в вольтижеры, как карманный мужчина. Но сам – прирожденный кавалерист.

– Вам понравилась Москва?

– Я не был в Москве. Я был только в Полоцке.

Чичагов молчал, испытующе глядя на француза в упор. Француз вдруг почувствовал себя неловко. Он оглянулся по сторонам, потом впервые обратил внимание на гравюру Наполеона, лежавшую перед ним на столе.