жребия, кому читать в этот день, не бросали, но как-то само получилось, что выступали – Губанов, Батшев, Морозов, Дубин, Елизаров, Васютков, Реброва, Наталья Шмитько (или Катя Миловзорова? – не помню, кто из них), Алена Басилова.

После чтения началось обсуждение.

В целом, присутствующим мы и наши стихи понравились. Слуцкий, Кирсанов, Либединская говорили взволнованно и искренне.

– Их надо печатать, печатать! – воскликнул Кирсанов.

– А я бы их не печатала, – вдруг заявила сидящая до того молча поэтесса Юнна Мориц, – а печатала бы Мандельштама, Пастернака, Ахматову.

– При жизни Мандельштаму и Ахматову советская власть достаточно печатала, – усмехнулся Александр Алшутов. – Что же, будем ждать, когда ребята умрут?

Мориц зло посмотрела на него и заявила:

– Или надо печатать таких поэтов, как Горбаневская.

При чем здесь Горбаневская, стихи которой мало кому были тогда известны, никто не понял (В. Батшев. С. 255, 257).

Статья Дм. Еремина – это и есть, на наш взгляд, попытка противозаконного воздействия на суд и на общественное мнение накануне процесса. Мы протестуем против статьи Дм. Еремина как против замаскированного беззакония (Л. Чуковская. Дневник – большое подспорье… С. 176).

Меня по рукам и ногам связывает то, что я не в силах понять, кто, зачем и почему. Не верю, что Синявский = Терцу. Если он Терц, он мне мерзок. И зачем это дамское рукоделье печатать за рубежом? К чему? И чем оно там интересно? Здесь – ничем, если бы «Фантастические повести» продавались свободно, их никто бы не читал.

А сажать в тюрьму и отдавать под суд людей, чтобы они не писали – гнусно (Там же. С. 177).

Она, – вспоминает Наталья Роскина, – сказала: «Мне в Париже приносили книги этого Терца. Я сказала: „Уберите от меня эту смрадную гадость!“ Никогда не поверю, что это писал Синявский. Он был у меня и очень мне понравился. Синявский – это само добро, а Абрам Терц – это само зло. Нет, нет, это вообще не мог написать москвич. Сразу видно, что этот господин давно не был в Москве. Знаете, это ведь угадывается по деталям. Ну, может быть, он кончил здесь гимназию. Но с тех пор он в Москве не бывал». Когда я спросила, почему же за границей его рекламировали именно как советского гражданина, она ответила: «Господи, да там такой на каждом углу сидит. Надо было объявить, что это не эмигрант, а советский гражданин, иначе его никто и читать бы не стал». А сидевшая рядом Надежда Яковлевна Мандельштам добавила: «Прекратите ваши рассказы, так как они повернуты на 180°. Эти слухи нарочно распространяют. Мы такое уже видели. Синявский тут ни при чем (Н. Роскина. С. 54–55)814.

с изъятыми у некоего Теуша рукописями писателя А. Солженицына уже ознакомились секретари правления Союза писателей СССР т. т. Бровка, Сурков, Грибачев, Кожевников, Чаковский, Воронков, секретарь правления Союза писателей РСФСР т. Алексеев, главный редактор журнала «Иностранная литература» т. Рюриков. Знакомятся с рукописями секретари правления СП СССР т. т. Федин, Тихонов, Марков, директор Института мировой литературы имени Горького т. Анисимов. Не взяли рукописи т. т. Леонов и Твардовский; последний – ссылаясь на то, что почти все эти произведения он читал, кроме пьесы «Пир победителей», которую, однако, также отказался прочитать. Тов. Симонов ознакомился только с романом «В круге первом», от чтения остальных произведений наотрез отказался (Кремлевский самосуд. С. 29–30).

…этот безусловно талантливый человек во всем, что я прочел, не только в силу своей справедливой обиды, но, мне кажется, органически противник всего нашего строя жизни.

Вообще все, что я прочел, продиктовано какой-то совершенно зоологической ненавистью и презрением ко всему, во имя чего я прожил три четверти своей жизни, и не хочу я этого понять, и не могу я этого принять как литературу вообще и как советскую литературу в особенности. Какой бы ни был талант у Солженицына, эта его злоба и презрение заплющивают его глаза, и то, что я читал, – не литература всерьез, кто бы мне ни доказывал обратное (Там же. С. 30–31).