Место здесь не просто глубокое, а опасное, с омутами. Именно поэтому крестьяне предпочитают обходить его стороной.

Девочка — Стешка! — пытается выплыть уже из последних сил, то и дело уходя под воду с головой. Плавает она, как и большинство местных женщин, плохо, а сейчас у нее еще и паника.

Я бросаюсь в воду как есть, в одежде, и длинное платье с оборками, мгновенно намокнув, мешает мне плыть. А еще течение сносит меня вниз, и каждый гребок дается с трудом. И всё-таки я подплываю к Степаниде как раз вовремя для того, чтобы схватить ее за длинную светлую косу. А вот сил добраться до берега у меня уже не остается. Я хватаю ртом воду первый раз, потом второй.

Ах, как же глупо всё получилось! И зачем я выбрала для купания именно это место? Ведь знала же про омут! И Стешка пришла сюда из-за меня! Она во всём старается мне подражать.

Я знаю, что нельзя поддаваться панике, но бывают моменты, когда эмоции разуму уже не подвластны. Я еще пытаюсь грести, но осознание того, что каждый гребок может оказаться последним, сводит меня с ума. И если всё закончится сейчас в этой самой реке, то что станет с настоящей Анной Николаевной в двадцать первом веке?

И когда я почти сдаюсь, чья-то рука выталкивает меня на поверхность. Я делаю судорожный вдох, открываю глаза. А небо над головой голубое-голубое!

— И какого лешего вас в этот русалочий омут понесло, барыня? — зло, безо всякого почтения выдыхает мне прямо с лицо Вадим Кузнецов.

К этому моменту мы уже оказываемся достаточно близко от берега, и я уже нащупываю ногами дно, но ответить всё равно не могу — потому что отвечать нет ни сил, ни желания. И когда я, наконец, выбираюсь из воды, я просто падаю на песок. А рядом со мной Кузнецов опускает бездыханную Стешку.

И это заставляет меня подняться. Я не знаю, умеют ли тут делать искусственное дыхание, и не покажутся ли Вадиму странными мои манипуляции — сейчас думать об этом нет времени, — я просто склоняюсь над девочкой, кладу ее на свои колени, переворачиваю на живот и надавливаю на спину, пытаясь освободить ее рот от воды. Потом поворачиваю Стешку на спину, зажимаю ей нос и, обхватив своими губами ее почти белые губы, делаю быстрый выдох. Несколько надавливаний на грудную клетку и снова выдох в рот. И так до тех пор, пока ее лицо не начинает розоветь.

Когда она начинает дышать самостоятельно, я отползаю в сторону. Я — не медик и не уверена, что всё сделала правильно. Я понимаю, что нужно как можно скорее доставить ребенка к Назарову, но не могу даже встать. Мое тело содрогается от озноба.

Кузнецов подводит к нам коня, хочет помочь мне подняться, но я только мотаю головой и говорю отрывисто, тяжело дыша после каждой фразы:

— Отвези ее к доктору! Скорее! Со мной всё в порядке. Скажи, чтобы сюда отправили бричку.

Он уезжает со Стешей без лишних слов. И едва они скрываются за перелеском, я перестаю сдерживать рвущиеся наружу рыдания. Плачу громко, в голос, и вместе со слезами из меня выплескиваются напряжение, в котором я пребывала всё то время, что находилась здесь, в старой Даниловке, и страх, который захватил меня четверть часа назад.

34. Вадим

Несмотря на жару, мне холодно, и я, отбросив сомнения, сбрасываю платье, отжимаю его и расстилаю на песке. Чтобы добраться до доктора, Кузнецову потребуется минут десять, не меньше, еще столько же нужно будет кучеру, чтобы запрячь лошадь в бричку, и еще четверть часа — чтобы приехать сюда. Значит, у меня есть по крайней мере полчаса, чтобы одежда хоть немного подсохла.

Я подхожу к кустам, чтобы не быть видной с дороги, и стою, подставив солнцу и лицо, и руки. Да, кожа уже не будет белоснежной, но кто сказал, что я должна быть такой же бледной поганкой, как здешние дамы и девицы?

Тонкая ткань сорочки высыхает быстро, а вот платье и через полчаса всё такое же мокрое и холодное. И всё-таки я надеваю его, ругая правила приличия, которые вынуждена соблюдать.

Заслышав звук подъезжающего экипажа, я поднимаюсь на угор.

Кузнецов возвращается за мной сам, и я этому рада — сейчас мне не хочется ничего никому объяснять. Он спрыгивает с козел, и я вижу в его руках шерстяной плащ.

— Замерзли, должно быть, Анна Николаевна?

Я киваю без слов и, закутавшись в теплый плащ, благодарно улыбаюсь.

Вадим всё в той же рубахе, но на нём одежда уже сухая. Ворот у рубахи расстегнут, и в этом уголке виден кусочек загорелого мускулистого торса.

Я отворачиваюсь прежде, чем Кузнецов заметит мой взгляд. И хотя в своем интересе я не вижу ничего дурного, всё-таки предпочитаю не показывать его.

У меня давно уже никого не было. После предательства со стороны Андрея серьезных отношений я так и не завела, а коротких, ни к чему не обязывающих романов я всегда избегала.

Но сейчас вдруг подумалось — почему бы и нет? Всё когда-то бывает впервые. Сословные различия? Для меня это было пустым звуком. И хотя за эти месяцы я уже привыкла быть барыней, я ничуть не считала доставшихся Анне Николаевне крепостных людьми другого сорта.

— Дмитрий Степанович сказал, со Стешкой всё в порядке. Отлежаться ей только нужно сегодня. Надеюсь, вы на нее, дуреху, не сердитесь?

Его слова мигом приводят меня в чувство. И о чём я только думаю?

— Нет, конечно, не сержусь, — бормочу я, чувствуя, что краснею. — И спасибо… тебе.

— Да за что же? — усмехается он. — Кабы не вы, я бы Степаниде ничем не помог — я в лесу был, когда ее крик услыхал. Пока до берега добежал, она уж под водой скрылась — только коса и была видна. А вы и без меня почти до берега доплыли. Ловко вы плаваете, не по-бабьи.

Мне кажется, от похвалы я краснею еще больше. Надо бы ехать домой — выпить горячего чаю, попариться в баньке. А мы всё стоим и стоим на берегу.

— Да, Анна Николаевна, совсем забыл — бумага вот из кармана плаща выпала.

Я бросаю взгляд на изрядно помятый листок — судя по всему, вырванная страница из уже пожелтевшей газеты.

— Вроде бы, ничего важного, но вдруг…, — он протягивает листок мне, и я кладу его в карман. — Наверно, Андрей Михайлович еще положил.

Когда