Это было одной из причин того, что он, невзирая на свою интимную приверженность героизму и романтике революции, всегда выступал за переговоры, прежде чем вступать в конфронтацию, как это и было в случае с каналом.

Эдуардо Контрерас

Так и акция Эдуардо Контрераса, Команданте Зеро, сделала возможным сохранение, а не «ослабление» кадрового политического потенциала никарагуанской революции к моменту её свершения.

«Маркос» приехал тогда в Панаму в форме посланца от Рене Завалетта, боливийского социолога и коллеги моего брата Рикардо Солеро, с просьбой организовать приём генералом его никарагуанского молодого товарища.

Я воспринял эту просьбу с оттенком недоверия. Эти профессора — народ, которому не всегда можно доверять… Они и ещё медики, за небольшими ценными исключениями, в первую очередь озабочены своей безопасностью и экономическими интересами. В общем, тот ещё народец, да и в такой деликатной области.

Во-вторых, как все никарагунцы, они могут быть агентами Сомосы. И хотя Торрихос и Сомоса тогда ещё вполне воспринимали друг друга, Сомоса был достаточно умён, чтобы понимать, что Торрихос — это его опасный враг. Тогда генерал часто повторял одну шутку, где, когда Сомоса спрашивал своих подчинённых, «который час», те ему отвечали: «Какой прикажете, мой генерал».

Ещё он говорил, что Никарагуа — страна, которая очень легко может прийти к социализму: для этого достаточно национализировать все богатства Сомосы и все средства производства, и оборотные фонды будут государственными. «Никарагуа, — говорил он, — единственная страна в мире, зарегистрированная в Национальном регистре собственности». Сомоса, таким образом, сам ответственен за применение сандинистами в приложении к Никарагуа философии, которую он клеймит как «коммунистическую». Признаюсь, что я ошибался в антиинтеллектуализме этого персонажа. Сомоса — вполне интеллектуал. Хотя бы потому, что так, как он и фашизм, вообще умело преследуют интеллектуалов. Они сволочи, но они отнюдь не дураки, они понимают их значение в обществе, и потому они очень опасны.

Их «сукин сын»: никарагуанский диктатор Анастасио Сомоса

Мы встретились с Маркосом в одном ресторане. С той первой совместной с ним трапезы на меня всегда производило впечатление, как, с каким вкусом и с какими деталями он обращался с пищей. Без gula, vicio и жадности поглощения, но с наслаждением, в котором было и что-то от эротики.

Так же обращался с едой и Рикардо Лара Парада, что характерно для тех, кто живёт в ожидании гибели в любой момент, кто чувствует зыбкость всего происходящего вокруг и потому так смакует каждое мгновение жизни.

Я заказал вино. Маркос ничего не сказал, лишь едва заметным жестом показал, что ему это не понравилось. Потом, когда мы сблизились, он открыто порицал эту мою привычку. Порой с иронией говорил, что мне и Сомосе нравится вино одной и той же марки: Chateauneuf du Papa, mille neuf cent ringt neuf. При этом он называл эту марку на изысканном французском.

Сейчас в Манагуа есть торговый центр, носящий имя «Эдуардо Контрерас». Там чисто, там всё есть, но главное — там в одном месте за небольшие деньги можно пообедать чисто по-никарагуански, как в моём детстве, ведь я родился в Никарагуа.

Когда я бываю в Никарагуа, я часто заглядываю туда, чтобы поесть, и будто слышу сквозь шум толпы голос Маркоса: «Ешь, сегодня угощаю я».

Недавно в Никарагуа вновь приезжал Грэм Грин. С тех пор как однажды его попросил поехать в эту страну генерал, он приезжает сюда ежегодно. В недавно опубликованной им книге о генерале он называет Никарагуа «землёй, где политика — это вопрос жизни или смерти».

В этой книге Грэм, хотя он, безусловно, наш человек, в одном месте пожаловался на отсутствие тут хороших ресторанов. В самом деле, как можно в этом соревноваться с такими заведениями, как парижский La Touru d’Argent, и другими в мире, где бывал этот сибарит?

Томас Борхе, который прочитал книгу Грэма, спросил как-то меня: «Куда же мы поведём обедать этого типа?» Я сказал: «В супермаркет “Эдуардо Контрерас”, пусть хоть раз поест на рынке…»

Там он и обедал вместе с Томасом Борхе, довольный, окружённый бурлящей толпой народа, «turbas», как называют этих людей пока ещё не уехавшие в Майями никарагуанские буржуа.

«А кто не “turba”, тот “es-torba”», — отвечает им народ и называет себя «turbas divinas», открыто используя этот религиозный термин как продукт чудесного воскрешения.

Мы ели никарагуанские nacatamal, bajo, pinolillo, indio viejo, pupusas salvadorenas — еду простых людей, еду революционеров, и как будто рядом с нами был Эдуардо Контрерас. Он не ел, и по мере того как мы наслаждались этой едой, и не он нам, а мы будто передавали его душе наши чувства, полностью отдаваясь поглощению этой симфонии вкусов и запахов.

Когда мы ужинали с Эдуардо, он мне сказал, что очень хотел бы поговорить с генералом Торрихосом, но не сказал, о чём и о том, как его представить. Спросил только, получил ли генерал посланный ему им подарок чешского производства.

На следующий день я сообщил генералу, что один молодой никарагуанец хотел бы с ним поговорить. Упомянул и о его чешском подарке ему.

«Ух ты! — воскликнул генерал. — Приведи мне его поскорее». Я возразил ему каким-то жестом и сказал, что, хотя мне рекомендовали его некие интеллектуалы, мы хорошо не знаем, кто он такой на самом деле.

«У революционера не спрашивают удостоверения личности», — ответил мне он. Затем, подумав немного, попросил меня привезти его не в офис на 50-й улице, а в дом на пляже Фаральон, где безопаснее. Но чтобы я это сделал как можно быстрее.

Я немного удивился такой его реакции, но поспешил выполнить указание. И удивился ещё больше, когда застал Маркоса уже ожидавшим меня с ироничной и хитроватой улыбкой на лице. Потом я узнал, что меня водили вокруг пальца. Чешским подарком оказался дорогой пистолет, который Маркос подобрал в доме Чема Кастильо и послал его генералу, как я подозреваю, через кубинцев. Так что он знал, от кого он получил подарок, и немедленно определил, кто к нему просится на встречу, тогда как я был в полном неведении. Я отвёз Маркоса к генералу, и они долго говорили один на один. Я ничего не слышал, но видел через стеклянную дверь, как они общались. Меня взволновало то, какими настойчивыми жестами сопровождал Маркос неслышимые мной слова, бесконечно убеждая в чём-то генерала.

А генерал слушал его. А как хорошо он умел это делать! Может быть, у него не было особого умения говорить, но искусство слушать было его талантом. Его собеседник не чувствовал, что от него хотят услышать многое, но только по тому, как его слушает генерал, понимал свою абсолютную ответственность говорить правду. Потому что генерал слушал и слышал не только ушами, но и обонянием, и глазами, не отрывая своего взгляда от собеседника.