— Не надо. Не продолжай дальше, — хрипло сказал он.

— Вспомнил, что ли?

— Нет. Как-то все это гнусно.

— Гнусно? А раньше тебя вопросы этики не интересовали. Потому что там, на природе, ты без всяких угрызений совести поменял свою невесту на невесту лучшего друга.

— Так ты?! Ты и Леся?!

— Ба! А я думал, ты прикидываешься, что ничего не помнишь! Это я пьяный только такой добрый, что говорю сейчас об этом с тобой. Ну, не пьяный, не смотри так. Чуть выпимши. Да, я любил ее. Люблю. И если б она только сказала, что ты себе не то позволил… Если б не клялась, что сама, понимаешь, сама?! В общем, пока Валентина загорала, вы с Лесей пошли в лес, за дровами для костра. Какой еще костер в такую жару? Дура! Умная прокурорская дура. Ты ведь Цыпина побаивался. Женился же потом на Зое, которую не любил, и десять лет с ней прожил. Так же и на Валентине бы женился. Ан нет. В лесочке-то, на мягкой травке она вас с Лесей и застала. И — бегом. А придя домой, материных снотворных таблеток наглоталась.

— Умерла?! — в ужасе крикнул он.

— Свят-свят-свят! Что ты, что ты! Откачали.

— А… Цыпин? Узнал? — пересохшими губами спросил он.

— Что? Страшно? И сейчас еще страшно? Да ты и тогда, Ваня, здорово перепугался. Ох и перепугался! Цыпин-то был не то что сейчас. Не добрый старикан, жизнью замученный. На Зое-то жениться он тебя заставил. Пригрозил всю карьеру поломать. Раз сделал женщине двоих детей, не смей их по миру пускать. Грозный был мужик. Это сейчас болезни доконали, да и устал, конечно. А тогда… Но похоже, что Валентина родителям так и не призналась, из-за чего или из-за кого вдруг захотела на тот свет. Историю эту знаем только мы с тобой да Леся с Валентиной. Она потом отцу сказала, что передумала за тебя замуж. Другого, мол, полюбила.

— Другого? Так она, значит, давно замужем?

— Нет. Одна. Всю жизнь одна. Квартиру получила, живет отдельно от родителей.

— Не понимаю. А почему ж никому не сказала?

— А ты не догадываешься?

— Нет.

— Ну и не стоит. От страха ты и от Леси тогда шарахнулся, хотя здорово на нее запал. Я было к ней: «Вернись, я все прощу!» А она заладила, как чуть ли не все бабы в городе: «Хочу Ваню Мукаева». Ну что в тебе такого особенного, скажи?

— Ничего.

— Да теперь уж и я вижу, что ничего. В том смысле, что ничего особенного не осталось.

— Как же я попал к Зое?

— Как ко всем, так и к ней. «Здравствуй». — «Здравствуй». — «Зайдешь?» — «Зайду». — «Выпьешь?» — «Выпью». Посидели, наверное, поговорили, школу вспомнили. Дальше уж, Ваня, тебе виднее.

Он вспомнил вдруг Лору: «… подошел, взял то, чего тебе хотелось…» Наверное, даже не подумал, что жениться придется. А Зоя, наверное, только этого и ждала. Как же он, прежний, должен был на нее, наверное, злиться! Уж лучше б тогда прокурорская дочка.

— Почему же я тогда на Лесе не женился?

— Кто ж тебя знает почему. Ты три года от нее потом бегал. Да, видно, так и не убежал. Так что тренируйся, Ваня, по утрам тренируйся.

— Глупо как все получилось.

— Глупо?! Ты это называешь глупо?! Да у скольких людей жизнь пошла не туда, куда надо?! Валентина одна, Леся одна, я… Да, у меня вроде все теперь в порядке. Душа. Болит она, душа. Потому что любовь, она не цветок, ее не пересадишь из одного горшка в другой. И не вырвешь с корнем, чтобы потом взять да выкинуть, а другую на ее место посадить. Не приживается отчего-то. Хотя… Все проходит. Как Вэри Вэл любит говорить, на царя Соломона ссылаясь. И мы, Ваня, бываем философами. Значит, не судьба. Значит, все равно не любила. В этом смысле я бы тебе даже спасибо сказал…

— Замолчи!

— Что такое?

— Не хочу больше. Ничего не хочу.

Спирт все-таки его достал, хоть и выпил-то немного. Но не привык. Или отвык. Почему-то не радость кровь вспенила, а сгустила ее тоска. До черноты. Что ж это он был за сволочь? Захотелось зарыдать на плече у друга детства, зарыдать взахлеб.

— Плохо мне, Свисток. Ох как плохо!

— Ты это перестань, Ваня. Давай-ка я тебя к Зое отвезу.

— На чем?

— Как это на чем? Машина наша еще возле крыльца стоит. Поехали.

— Домой?

— Домой, домой. Да что ж ты так расстроился?

— Не знаю. Какая гнусность все это! Какая же гнусность! Гадость, дрянь. Женщины… Да, женщины. Это они… Они во всем виноваты. Та, первая. Я ее вспомнил. Надо же: вспомнил. Я потом их ненавидел. Всех ненавидел. Я их всех…

— Да что ж ты такое плетешь? Не налью я тебе больше ни грамма. Сволочи, что с человеком сотворили!

…Когда подъехали к дому, ему стало легче.

— Зое только не говори, что это я тебя на выпивку подбил, — виновато попросил Руслан.

— Ты боишься ее, что ли?

— Уважаю. Хорошая женщина.

Она смотрела сверху, из окна. Потом исчезла и встретила его уже на лестнице, в подъезде.

— Ванечка, да что ж это?

— Устал. Извини.

— Ничего-ничего.

— Все сейчас пройдет. Спирт это… Гадость. — Он почувствовал тошноту. Выдрать бы этот чертов предохранитель! Когда? Зачем?

Потом он лежал на диване, а Зоя прикладывала к голове мокрое полотенце.

— Какой тяжелый был день…

— Покушать ничего не хочешь?

— Может быть, супа горячего тарелку? Весь день на сухомятке, потом еще этот спирт. Б-р-р-р. — Даже передернуло всего.

— Да-да. Ты лежи, Ванечка, я принесу.

— Плохо мне, — пожаловался он Зое, хлебая через десять минут обжигающий вкуснейший суп.

— Болит? Где?

— Не знаю. — Когда желудку стало легче, он вспомнил и про ключи. Спросил осторожно: — Зоя, а мы с тобой ездили вместе на юг?

— На юг? Два раза ездили. Когда Головешкам было по пять лет и по семь. Тебе, Ванечка, путевку давали. Профсоюзную. Владлен Илларионович все семью нашу укреплял.

Значит, три года назад. Что ж, это подходит.

— А я там… Ну, в общем… — Он замялся. Как об этом спросить? — Женщины там не было?

— Какой женщины? — настороженно спросила Зоя.

— Ольга. — Он сунул руку в карман, сжал крепко серебряного дельфинчика и вспомнил: Ольга.

— Может, и Ольга была, — равнодушно сказала Зоя. — Кого только не было! И Маши, и Даши, и Светы. Ты же со мной и с Головешками не сидел. А танцами я и в молодости не увлекалась.

— Как же! Старуха! — улыбнулся он. Потом решился, достал из кармана брелок: — А эту вещь ты когда-нибудь видела?

— Ой, хорошенький какой! — По Зоиному оживлению он уже понял, что номер пустой. — А глазки-то, глазки! Камушки какие красивые! Нет, никогда раньше не видела. А что это? Ключи? Какие?