холмом, раздались пушечные залпы — массированный огневой вал. Армия генерала Аполинара угодила в засаду (позднее генерал узнает, что поспей он всего восьмью часами ранее, — а так бы оно непременно и было, не воспрепятствуй тому погода, — его дерзкому маневру ничто бы не угрожало). Канонада ни на минуту не смолкала, подрывая шеренги снарядами, изрешечивая картечью или обваливая на них сломленные деревья; взвихренные комья земли черным, тяжелым градом обрушивались на головы живых и погребали останки мертвых. Солдаты колыхались в панической растерянности. Кони резво вставали на дыбы, опрокидывая всадников. Артиллерия — первостепенное оружие Громовержца — была дестабилизирована, бесполезна. Вдали сквозь едкий пороховой дым стало различаться движение — спешно разраставшаяся темная масса. Вскоре отчетливо донеслась команда «Пли!» — бесперебойной дробью загремели ружейные выстрелы. Эвангел, выронив из рук карабин, стоял как вкопанный и сипло молился. Сослуживцы подле него, трепещуще целясь наугад и подстреливая зачастую своих же, один за другим падали наземь. Между тем силы арьергарда, находящиеся вне обстрела, начали самовольно ретироваться. Горнист играл перестроение. В этот момент с тыла ударила вражеская кавалерия, учиняя беспощадную сечу. С непокрытой головой объезжал Громовержец смятенные ряды на своем Пегасе, средь чадного сумрака белоснежным пятном мелькавшим, призывая солдат собраться с мужеством да не посрамить воинской чести. «Ваш генерал с вами! — взывал он, тщась перекричать вопли отчаянья. — Мы победим!» Но никто ему теперь не верил. Все обращались бегством, безумным страхом гонимые, — кипящий, неконтролируемый водоворот паники. Под слепым табуном сапог и копыт глухо стенали раненные, что корчились в предсмертной агонии иль исступленно ползали в залитой кровью грязи. Сбитый с ног рассыпа́вшимися в разные стороны солдатами, Эвангел внезапно опомнился (или, что вернее, дался всеобщему помешательству) и по примеру остальных опрометью метнулся прочь. Дальше он ощутил лишь оглушительный миг взрыва: нахлынувший тайфун мрака с адским ревом поглотил его во мгновение ока…

Очнулся Эвангел в лагере военнопленных. Он едва ли соображал, кто он есть, а тем паче — где и почему находится. Его одолевали перманентные головные боли, частые приступы тошноты, кровотечения из ушей и носа; целыми днями он лежал на койке, почти не шевелясь, в могильную апатию погруженный. Исподволь память начала фрагментарно восстанавливаться, воскрешая пред его духовным взором резко-натуральные кошмары минувшего полугодия и до неправдоподобия яркие грезы былой мирной жизни, которой уже никогда не быть прежней, ибо никогда не быть прежним ему самому. Горячие слезы, словно раскаленный свинец, нестерпимо резали глаза, но не могли пробиться наружу, опять в груди оседая, шипами вонзаясь в сердце, — и на губах ощущался горький привкус крови. Эвангел не знал, сколько дней или недель прошло, пока пребывал он в этом летаргическом полусне. Когда же окрепший мозг дал ему импульс пробудиться и, с трудом приняв сидячее положение, он взглянул на сестру милосердия, все это время о нем заботливо пекущуюся (несмотря на то, что он был приведен на земли ее народа, дабы убивать и опустошать), Эвангел растроганно улыбнулся ей и вымолвил: «Спасибо…» — но сердечное слово это не прозвучало — только несколько раз бесшумно сомкнулись и разомкнулись губы. Контузия сделала Эвангела немым.

Между тем вконец поникшие духом остатки «Непобедимой Армии» генерала Аполинара Громовержца, хаотически отступая, спешной чередой сдавали свои позиции; с голоду разграбляли деревни и села, которые дотоле сами же провозгласили под протекцией находящимися. Потерпев позорное поражение, генерал, возмечтавший свершить подвиг Ганнибала, но, как оказалось, содеявший оплошность Минуция73, впал в депрессию, стыдился показаться в среде войска и пассивно переложил командование на легатов. Те было предприняли пару довольно удачных попыток реабилитировать ситуацию, но медлившие под разными предлогами союзники неприятеля, получив донесения о переломе на военной арене, направили вспомогательные армии, окончательно предрешив исход «Войны славного начала», ставшей роковым «Анабасисом74 Аполинара». «От великого до нелепого — один шаг», — как-то обронил генерал, глядя в пустоту и горько ухмыляясь… Подоспевшие холода, обильные снегом и суровыми вьюгами, еще пуще усугубили обстоятельства: солдаты, позабыв с уныния всякую присягу, бросали пушки, утопавшие в сугробах, скидывали с себя тяжкий груз ружей, забивали лошадей, чтобы насытиться, без зазрений мародерствовали, и, упорно теснимые преследующими врагами, брели беспорядочным стадом обездоленных беженцев, один за одним валясь замертво на скованную морозом землю (либо пресекая невыносимые мучения пулей в висок). Лишь четверть воинства возвратилась в отчизну…

В итоге король подписал мирный договор, по условиям которого безоговорочно отказывался от притязаний на северные провинции (в залог чего предоставлял заложником собственного сына), а на державу накладывались крупные контрибуции. Совокупные последствия этой войны в дальнейшем неизбежно обернулись трагическими финансовым и духовным кризисами. В ночь после подписания унизительного мира генерал Аполинар Громовержец, запершись в своих покоях, кинулся грудью на клинок. Его похоронили с пышными почестями, и бессчетная процессия сопровождала до кладбища гроб «легендарного героя».

[Несомненно, вам известны вышеизложенные исторические события, но тем не менее я предпочел освежить их в вашей памяти, дабы вы явственнее прочувствовали то, что воспоследует далее.]

В середине весны Эвангел был репатриирован. Спустя год отсутствия он вернулся в родное селение, но на месте оного нашел черное пепелище… Преисполненные ожесточенной жажды мщения войска неприятеля, вторгшись во вражеские владения, безжалостно разоряли и сжигали встречавшиеся на маршруте населенные пункты («Где нет закона, нет и преступления»), одним из которых была предгорная деревушка Эвангела. Он предчувствовал, что так и случится («Истребляются мирные селения от ярости гнева Господня»), он почти был убежден в том («Меч обнажен для заклания, вычищен для истребления, чтобы сверкал как молния»), но все-таки не смел поверить собственным глазам. Вся его жизнь оказалась в одночасье стерта нещадной лютостью войны. Не осталось ничего, чем свято дорожило сердце («Сера и соль, пожарище — вся земля»). Только смутный блик надежды покуда брезжил в дымной мгле отчаянья.

Близ развалин истлевшего благоденствия стояло несколько наспех сооруженных жилищ (каковые скорее можно было приравнять шалашам, нежели лачугам). Эвангел наугад вошел под убогую сень одного из них и обнаружил там мужчину, что сидел на соломенной циновке, обхватив руками колени и съежено покачиваясь (словно бы в бессознательной прострации). Эвангел не сразу, но узнал его: то был местный трактирщик, прежде дородный и розоволицый, а ныне чахоточно-землистый и отощалый, чьи волосы с проседью стали сплошь пепельно-серыми. Эвангел подошел вплотную; тогда несчастный сей, медленно приподняв понурую всклокоченную голову (в зрачках его затлелось какое-то подавленное удивление), хорошенько всмотрелся в пришельца и признал своего односельчанина. При первом душевном порыве он, подскочивши, выказал неистовую, откровенно пугающую радость, но враз затмившуюся мрачным выражением печали. Эвангел уверился: