Увлёкшись документами в ноутбуке, Лена не сразу заметила, что в комнате стало прохладнее, будто кто-то включил кондиционер. Она поёжилась, потёрла плечи: ведь тут было жарко, как в доменном цеху, она ещё подумывала открыть окно, да не стала. Лена выключила компьютер, опустила крышку и только теперь заметила то, что не привлекло её внимания раньше.

На столе за ноутбуком стояло старинное зеркало. Перед таким – тяжёлым, в потемневшей оправе с завитушками – могла гадать пушкинская Татьяна на святках. Однако теперь ни погадать, ни просто посмотреться ни у кого бы не вышло: зеркало было разбито, и Лена задумалась, почему все, побывавшие в квартире после смерти Божанского, не убрали осколков – они так и красовались на столе. Повинуясь какому-то тёмному глухому чувству, Лена протянула руку и дотронулась до одного из осколков. Она и самой себе не сумела бы объяснить, зачем это сделала, но прикосновение словно включило незримый механизм: моментально вспотевшей кожей Лена ощутила, что в квартире, кроме неё, есть ещё кто-то, и вряд ли он попал сюда с добрыми намерениями.

Не дёргайся, сказала себе Лена. Не выпуская из поля зрения открытую дверь, кусок гостиной и коридор, она взяла из стопки тетрадей самую верхнюю и новую. На первой странице изящным летучим почерком было выведено: 2010.

Дневник Божанского.

Стараясь не поддаваться панике – а ощущение присутствия усиливалось, Лене даже слышался какой-то сухой травяной запах, – она убрала тетрадь в сумку и потянулась к другим. Внутренний голос вопил, что делать этого не следует, однако растрёпанная тетрадь на пружинке была подписана 1998, а следующая просто – 91. Лена не стала листать тетради дальше, и сгребла в сумку всю стопку.

В гостиной что-то протяжно скрипнуло, и Лена вскочила со стула. Конечно, тут работы непочатый край, но лучше в следующий раз прийти сюда с Сергеем, который не верит ни в нюх, ни в чох, а сейчас – сматывать удочки, и как можно скорее. Потому что в квартире в самом деле кто-то есть. Лена знала это совершенно точно.

Выбежав из кабинета, она невероятным образом зацепилась каблучком за ворс ковра и растянулась на полу. Тетради веером вылетели из раскрывшейся сумки; Лене подумалось, что пахнущий травами некто не желает её отсюда выпускать вместе с дневниками. Божанский умер от сердечного приступа, вспомнила она. Что-то напугало его так, что совершенно здоровое сердце остановилось, причём напугало неправильно, средь бела дня, а не в сумерках. Может быть, и Лену найдут в этой квартире распластавшейся на полу, с искажённым от смертного ужаса лицом…

И в это момент её сотовый разразился «Red Tape» – мелодией, которая наверняка заставила вздрогнуть весь дом. Наваждение исчезло: нажав на кнопку ответа, Лена судорожно запихала дневники обратно в сумку и кинулась из квартиры прочь.

– Ленка, ты где? – голос Сергея был взволнованным. – Я тебя уже час в пиццерии жду, всё остыло давно…

– Ох, Серёженька… – в подъезде Лена привалилась к прохладной стене и закрыла глаза. Где-то далеко-далеко, за сотни километров, захлопнулась дверь в нехорошую квартиру – захлопнулась с разочарованным вздохом по упущенной жертве.

– Лён, а Лён. Точно всё в порядке? – муж говорил так, будто готов был в любой момент сорваться и разгромить моргенштерном любого, кто покусился бы на неё. – Ты где вообще?

– Еду, – произнесла Лена. Чары оборвались окончательно, теперь она снова была собой. – Уже в пути.

* * *

Эдуард и не предполагал, что на перроне будет столько народу.

Возле поезда словно разлилось бурное кипящее море. Цветы, воздушные шарики, шляпки, фуражки, флаги, девушки в лёгких летних платьях, молодые офицеры нового выпуска, родители, штатские друзья – всё слилось в мешанину красок, звуков и цветов, так что Эдуард выхватывал только какие-то фрагменты мозаики, а не общую картину. Вот на шее у его однокурсника Стива рыдает коротко стриженная блондинка в пёстром сарафанчике, а Стив гладит её по обнажённой спине и что-то успокаивающе шепчет на ухо – известное дело, говорит, что вернётся в орденах и славе, поступит в политех, и всё у них будет хорошо. Вот стоят непривычно сосредоточенные близнецы Бау, знаменитые баламуты и хулиганы Академии, которых несколько раз чуть не отчислили – стоят с матерью и подругами, удивительно нежные и заботливые, будто и не они. Вот Мария надевает на шею мужу, старосте курса Антону, какой-то амулет на цепочке, а их двухлетний белобрысый пацан стоит рядом, пытается засунуть кулак в рот, и размышляет: не зареветь ли для порядка…

Эдуарда никто не провожал.

Всё правильно, думал он. Так и должно быть. Он одинок, холоден и спокоен, и создан только для войны. Любовь, семья, дети – всё это не для него, к сожалению или к счастью, а он рождён для того, чтобы воевать. Такова миссия, и не надо этому мешать или пытаться исправить. И вот он стоит возле вагона: в офицерском мундире с иголочки, уверенный в себе, истинный воин, и нет ничего, что удерживало бы его от выполнения поставленной командованием перед ним задачи. Первым делом – тяжёлая бронетехника, а с женским полом он разберётся через два года. Если ему тогда захочется, конечно.

Но всё-таки Эдуарду было грустно. Одиночество и свобода означали только одно – ты никому не нужен, парень. Он слышал, что Ирэн уже родила мужу сына, а Ив то ли обручена, то ли помолвлена с какой-то банковской шишкой. Для обеих угрюмый молодой человек остался в прошлом; ну что ж, значит, так тому и быть. Война – самое лучшее лекарство от разбитого сердца: пора принять очередную порцию. Он постоял ещё немного, а затем поднялся в вагон и зашёл в своё купе.

Возле окна сидела девушка в скромном светлом платье и шляпке. Её руки в тонких кружевных перчатках покоились на небольшом свёртке. Эдуард хотел было сказать, что она перепутала поезд, но тут девушка обернулась, и он увидел Ив.

Эдуард закрыл глаза. Открыл. Действительно, Ив.

За полгода она нисколько не изменилась, только рыжие кудри были убраны в аккуратную причёску. Эдуард покосился на её правую руку: обручального кольца не было. Тогда он закрыл дверь и сел напротив.

– Я не ожидал, что ты придёшь, – произнёс Эдуард просто для того, чтобы нарушить тишину. С перрона летела музыка, шум, голоса, но все звуки словно разбивались о пространство купе. Их не существовало.

– И тем не менее, – улыбнулась Ив. Едва-едва, уголками губ: глаза остались серьёзными. – Как ты?

– Еду на войну.

– Страшно?

Эдуард усмехнулся.

– Нет. Нисколько, – и спросил в свою очередь: – А ты как? Слышал, что ты замужем…

Ив отрицательно качнула головой.

– Ты слышал больше, чем говорили.

Помолчали. Эдуард словно аршин проглотил: сидел и боялся пошевелиться. Он знал, что нужно сказать ей что-то хорошее, попросить прощения за неудавшийся роман, за первый зимний вечер, когда он ушёл, а она осталась одна, за то, что сейчас они не стоят, обнявшись, на перроне, не будут ждать друг друга, не будут писать, да и просто не будут…. Ему так много хотелось сказать, но он не мог подобрать слов. Совсем не мог.