Сотрудники родильного отделения с удивлением смотрят на Нильса Гуннарссона, когда он ходит туда-сюда по коридору возле родильного зала — как пародия на старые времена, когда отцу не разрешалось присутствовать при родах.

С Бриттой двое санитаров из отделения. Парень и девушка, спокойные и решительные, одетые в одинаковые футболки. У парня руки в татуировках, у девушки в одной брови кольцо и пирсинг на языке. Такое дело они не могут доверить случайным людям. На этот раз сотрудники родильного отделения сами неожиданно попали в разряд «случайных людей».

Бритта вне себя. Во время беременности ее состояние постепенно ухудшалось, так как ей отменяли препараты, которые могли повредить плоду. Ее навязчивые представления и вспышки агрессии нарастали.

Между схватками она отрывается по полной программе, изрыгая проклятья, призывая гнев сатаны и его волосатых ангелов на головы всех собравшихся. Все они гниды, сучки и чертовы, чертовы… повторяет она, ища очередное достаточно грубое слово. Время от времени она погружается в бессмысленные диалоги с существами, которых видит только она.

Но когда на Бритту накатывает очередная схватка, она яростно кричит: «Нет, нет!» Пот градом катится по ее телу. Тут даже санитары из отделения выглядят несколько растерянными. Один из них пытается поговорить с роженицей.

— Бритта, ты меня слышишь?

Схватки нарастают.

— Она умирает!

Все смотрят друг на друга. Умирает? Разве может она просто так взять и умереть? Но тут боль отступает, и гнев возвращается.

Главврач Нильс Гуннарссон слышит ее голос через дверь. Он гордится Бриттой, которая цепляется за свою ярость. Это все, что есть сейчас в ее распоряжении. Это ее единственный союзник против боли, бессилия, болезни, страха. И женщина держится за нее до последнего. Ярость помогает ей пройти весь этот путь. Бритта кричит, что во всем виноваты они — проклятый лепила и вонючие сучки в халатах. Она увидела, что одна из сучек улыбнулась. Чего она лыбится, а? А? Почему она не отвечает, сволочь высокомерная, пусть скажет, когда к ней обращаются, чертова… И сучка в халате вынуждена ответить что-то в том духе, что она вовсе не улыбалась — и слышит в ответ, что она может взять швабру и засунуть себе в… Но тут новая схватка прерывает эту фразу.

Затем наступают потуги. Акушерка и врач кричат:

— Давай, Бритта!

А та в ответ посылает их куда подальше.

Они кричат, что все идет отлично, а Бритта плюет в них, изо всех сил стараясь попасть.

Наконец ребенок выходит. Его немедленно изымают у матери — в соответствии со вторым параграфом закона об уходе за детьми, оставшимися без родительской опеки. Главврач лично следит за тем, чтобы Бритте дали обезболивающее и успокоительное. Она молодец, с борьбой прошла через все роды. А клиника боролась в течение всей ее беременности.

Кажется, она не понимает, что произошло. Лежит, по-прежнему пристегнутая поясом, пока ее зашивают. От лекарств она сразу успокоилась и стала вялой.

Где-то в другом помещении акушерки стоят рядом с кроваткой и разглядывают новорожденного. Бедная, бедная малышка! Какое начало жизни! Все они совершенно измотаны.

Они видят, что ее отец, судя по всему, индус. Подумать только, насколько эти детки красивее шведских! Девочка такая хорошенькая: у нее смуглая кожа, густые темные волосики и черные серьезные глазки. Они чуть не плачут. Такое ощущение, что она все понимает. Все.

Никто не думает об этом, но всех, кто присутствовал при родах, на следующей неделе постигают те или иные несчастья. Бритта обрушила на их головы столько проклятий! Большинство пролетело мимо, но некоторые оставили след в их жизни.

У одной из медсестер загноился зуб. Врач родильного отделения неудачно дает задний ход на парковке и разбивает себе фары машины. Кроме того, на ее вилле происходит ограбление. Другая участница событий теряет бумажник. У медбрата с татуировками на руках в квартире случается пожар. Так силен дар Бритты Каллис. Несмотря на то, что носитель этого дара — лишь жалкое подобие того, чем она могла бы стать. Несмотря на то, что сама она до конца не отдает себе отчет в своих поступках. Ее слова набирают силу, когда она находится в полубессознательном состоянии. В ее роду по материнской линии многие обладали сверхъестественными способностями, но уже много поколений никто не обращает на это внимания.

И крошечная Эстер Каллис также унаследует этот дар.

Меня зовут Эстер Каллис. У меня две мамы — но на самом деле ни одной.

Та, которую я мысленно называю мамой, вышла замуж за папу в 1981 году. В приданое ей дали пятьдесят северных оленей. Почти все они были самки, так что родители очень надеялись, что скоро смогут жить за счет оленеводства. Но отец вынужден был все время заниматься другими делами. Иногда он развозил почту, иногда работал на железной дороге. Хватался за случайные заработки. Свободен не бывал никогда.

Родители купили старое здание станции в Реншён, и у матери появилось ателье — бывший зал ожидания. Дом был затиснут между трассой, идущей в Норвегию, и железнодорожными путями. Окна сотрясались каждый раз, когда мимо проходили товарные поезда.

В ателье царил ледяной холод. Зимой мать стояла и рисовала в варежках и шапке. И все же она наслаждалась бледным ровным освещением. Папа выкрасил весь зал в белый цвет. Это произошло до того, как у них появилась я. В те времена, когда ему еще хотелось что-то для нее сделать.

В 1984 году у них родился Антте. На самом деле им не нужно было других детей, Антте вполне хватило бы. Он мог проехать на скутере по трещине во льду и не провалиться, умел обращаться с собаками — с той смесью нежности и холодности, которая заставляла их стараться ему угодить, нестись сломя голову две мили, чтобы привести назад убежавшего оленя. Он никогда не мерз, ходил с папой на работу и помогал ухаживать за оленями. Никогда не просился остаться дома и поиграть в игры на приставке, как многие его сверстники.

А когда папа и Антте отправлялись в горы, мама рисовала — делала заказы для «Маттарахкка»:[18]рисовала красками лис, белых куропаток, лосей и северных оленей на керамике. Она не отвечала на телефон. Забывала о еде.

Случалось, что папа и Антте, возвращаясь, обнаруживали, что в доме не топлено и в холодильнике пусто. Само собой, им было невесело. Усталые и грязные, они вынуждены были садиться в машину, ехать в город и закупать провизию. В быту она была совершенно беспомощна. Помню, как это было, когда мы с Антте учились в школе. Можно было сказать ей заранее, очень заранее: в четверг у нас поездка туда-то и туда-то, нам сказали взять с собой бутерброды. Она ничего не предпринимала. В четверг утром она растерянно рылась в холодильнике, в то время как школьное такси стояло под дверью и ждало. И в результате мы получали с собой в кульках черт знает что — бутерброды с нарезанными рыбными котлетами. В школе другие дети начинали изображать, что их рвет, когда мы вынимали свою еду. Антте безумно стыдился. Я видела это по тому, как краснели его щеки — карминные пятна на цинково-белой коже — и как горели его уши, которые становились совершенно прозрачными, если смотреть на них против света — кровеносные сосуды виднелись, как крошечные деревья цвета красного кадмия. Иногда он демонстративно выбрасывал то, что она давала нам с собой. Ходил весь день голодный и злой. Я ела. В этом смысле я похожа на нее. Мне было все равно, что класть в рот. На одноклассников мне тоже было наплевать. И большинство из них меня не трогали.