И Никон вспылил, подзадоренный словами Макария и в особенности его невыносимыми глазами.

– От сего часа свидетельствуюсь Богом, что не буду перед патриархами говорить, пока Константинопольский и Иерусалимский сюда не будут! – закричал он, отступая назад.

– Как ты не боишься суда Божия? – невольно воскликнул тот архиерей, что сейчас уличил его подписью, – это был Иларион Рязанский. – И Вселенских-то патриархов бесчестишь!

Заволновался и весь собор. Лица казались возбужденнее, гневные взгляды и возгласы учащались. Поднялся Макарий и окинул весь собор блестящим взором.

– Скажите правду про отрицание Никоново с клятвою! – воскликнул он.

– Никон клялся – говорил: «коли-де буду патриарх, то анафема-де буду!» Клялся истинно! – закричало несколько голосов.

Но упрямец все еще не корился: он, по-видимому, вызывал всех на бой.

– Я назад не поворачиваюсь и не говорю, что мне быть на престоле Патриаршеском, – настаивал он, – а кто по мне будет патриарх, тот будет анафема! Так я и писал к государю, что без моего совета не поставлять другого патриарха. Я теперь о престоле ничего не говорю: как изволит великий государь и Вселенские патриархи.

А великий государь все стоял неподвижно. Лицо его поминутно то вспыхивало, то бледнело, отражая на себе и в глазах все перипетии борьбы, которая велась на его глазах и в которой принимало участие все его существо, вся душа, взволнованная и потрясенная. Он чувствовал, что бой на исходе, но тем больше сжималось его сердце в предчувствии, что последует что-то недоброе, слишком тягостное… Но надо стоять до конца на этой угнетающей душу вселенской литургии, на которой отпевалась его сокрушенная обстоятельствами горькая дружба с его некогда «собинным» другом.

Да, исход борьбы… Патриархи велят читать правила Поместных соборов.

«Кто покинет престол волею, без наветов, – возглашал Иларион Рязанский, – тому впредь не быть на престоле».

– Эти правила не апостольские! – прерывает его Никон – он неутомим в борьбе. – Эти правила и не Вселенских соборов и не Поместных; я этих правил не принимаю и не внимаю!

– Эти правила приняла церковь, – возражают ему.

– Их в российской кормчей нет! – кричит Никон. – А греческие правила не прямые, их патриархи от себя написали, а печатали их еретики… А я не отрекался от престола: это на меня затеяли!

– Наши греческие правила прямые! – не выдержали оба патриарха.

– Когда он отрекался с клятвою от Патриарша престола, то мы его молили, чтоб не покидал престола, – вмешался еще один архиерей, Тверской, – но он говорил, что раз отрекся и больше не будет патриархом, а коли-де ворочусь, то буду анафема.

– Неправда! затея!

– Никон говорил, что обещал быть на патриаршестве только три года, – возвысил голос Родион Стрешнев, вставая и встряхивая молодецки русыми кудрями.

– Затея! ложь!

– Не затея!

– Затея!.. Я не возвращаюся на престол… Волен великий государь.

– Никон писал великому государю, что ему не подобает возвратиться на престол, яко псу на свои блевотины! – долбанул тщедушный дьяк Алмаз своим здоровым голосом, подымаясь над кипами бумаг и харатейных свитков.

– Затею говорит дьяк! – огрызнулся подсудимый в сторону Алмаза Иванова. – Не токма меня, и Златоуста изгнали неправедно!

– Эко-ста Златоуст! – послышалось среди бояр. – Не Златоуст, а буеуст!

Никона это окончательно взорвало. Он, казалось, позеленел.

– Ты, царское величество, – грубо обратился он влево, – ты девять лет вразумлял и учил предстоящих тебе в сем сонмище, а они все-таки не умеют ничего сказать. Вели им лучше бросить на меня камни – это они сумеют! А учить их будешь хоть еще девять лет – ничего от них не добьешься!.. Когда на Москве учинился бунт, то и ты, царское величество, сам неправду свидетельствовал, а я, испугавшись, пошел от твоего гнева.

Эти речи и Тишайшего взорвали. Он вспыхнул.

– Непристойные речи, бесчестя меня, говоришь! На меня бунтом никто не прихаживал, а что приходили земские люди, и то не на меня: приходили бить челом мне об обидах.

Голос царя сорвался. Собор превратился в бурю, когда Алексей Михайлович, тяжело дыша, как бы просил защиты у собора. Со всех сторон заревели голоса и застучали посохи.

– Как ты не боишься Бога! Непристойные речи говоришь и великого государя бесчестишь!

– В сруб его, злодея!

– Медвежиной обшить его да псами затравить!

– Вот я его, долгогривого!

Макарий повел по взволнованному собранию своими огромными белками, и крики смолкли.

– Для чего ты клобук черный с херувимами носишь и две панагии? – спросил он подсудимого.

– Ношу черный клобук по примеру греческих патриархов… Херувимов ношу по примеру московских патриархов, которые носили их на белом клобуке… С одною панагиею с патриаршества сшел, а другая – крест – в помощь себе ношу.

Он говорил задыхаясь. Он чувствовал, что для него все кончается, почва уходит из-под ног и потолок и небо рушатся на него. Архиереи что-то разом говорили, но он их не слушал, а махал головою, как бы отмахиваясь от мух.

– Знаешь ли ты, что Александрийский патриарх есть судия вселенной? – снова обратился к нему Макарий.

– Там себе и суди! – с досадою, небрежно отвечал подсудимый; ему, по-видимому, все надоело, он устал, скорей бы лишь все кончилось… – В Александрии и Антиохии ныне нет патриархов: Александрийский живет в Египте, Антиохийский – в Дамаске.

– А когда благословили Вселенские патриархи Иова митрополита Московского на патриаршество, в то время где они жили?

– Я в то время не велик был, – неохотно отвечал подсудимый.

– Слушай правила святые.

– Греческие правила непрямые: печатали их еретики!

– Хотя я и судия вселенной, но буду судить по Номоканону… Подайте Номоканон! – неожиданно сказал Паисий, но так громко, что все посмотрели на него с удивлением.

Макарий взял со стола книгу и высоко поднял ее над головою, как в церкви.

– Вот греческий Номоканон.

Потом, поцеловав ее, передал Паисию, который также поцеловал ее и обратился к собору с вопросом:

– Принимаете ли вы эту книгу яко праведную и нелестную?

– Принимаем! принимаем! – раздались голоса.

– Приложи руку, что наш Номоканон еретический, и скажи именно, какие в нем ереси? – настаивал Макарий.

– Не хочу!

– Подайте российский Номоканон! – продолжал Макарий своим сильным, звучным голосом.

Алмаз Иванов, торопливо шагая, принес требуемую книгу.

– Он неисправно издан при патриархе Иосифе! – огрызнулся Никон, жестом отстраняя книгу.