Доехав до моста, Ури не стал подниматься вверх, к замку, а свернул налево и погнал фургон на большой скорости по узкой дороге, вьющейся вдоль заросшей камышами реки. Несколько минут они рискованно мчались по извилистой ленте асфальта в полном молчании. Вдруг перед мысленным взором Ури возникло многорядное шоссе Иерусалим – Лод, по которому он перед отлетом в Европу гнал машину матери в аэропорт. Все было так похоже, – пелена ярости, застилающая ему глаза, и напряженное молчание женщины на пассажирском сиденье. Изменился только пейзаж: сейчас вдоль шоссе мерно покачивался глухой хвойный лес, зеленый массив которого был в отдельных точках оттенен начавшей краснеть к осени листвой редких дубов и кленов.

Но у Инге не было тренированного терпения Клары, и она, в конце концов, не выдержала:

– Что там стряслось, Ури? Что они тебе сказали?

Он с трудом разлепил закушенные до боли губы:

– Ты прекрасно знаешь, что они мне сказали.

– Что-то про отца, да?

– Почему ты сама мне не рассказала?

– Потому что там нечего рассказывать.

– Но почему ты мне не рассказала?

– Потому и не рассказала, что нечего рассказывать.

Он еще сильней нажал на газ:

– Прямо-таки нечего?

Она обеими руками вцепилась в ремень, словно стараясь удержаться на месте, и выкрикнула:

– Нечего, нечего, нечего!

– А почему ты сначала пыталась скрыть его от меня?

– Я просто не стремилась тебе его показать!

– А кто были те заключенные, что работали в его лагере?

– В каком лагере? Они сказали тебе, что здесь был лагерь? Они просто негодяи!

– Ты хочешь уверить меня, что здесь не работали люди с желтыми звездами на рукавах?

Он повернулся к ней всем телом, забыв на миг об узкой дороге, вьющейся по берегу извилистой реки. Тогда Инге вдруг сбросила с плеча ремень и, перегнувшись через сиденье, резким движением перехватила руль.

– Сейчас же останови машину! – выдохнула она.

Фургон рвануло вбок, и Ури автоматически нажал на тормоз. Их понесло было по наклонному лугу вниз к реке, но он стряхнул с себя руки Инге и в последний, почти безнадежный миг умудрился вывернуть назад на асфальт, где, слава Богу, не было встречных. Все это продолжалось какую-то долю секунды, но и этой доли было достаточно, чтобы ярость погасла в его душе, не оставив там даже струйки дыма, а только вялое недоумение, – чего, собственно, он так взбесился? Что ему до тех несчастных евреев, которых убивали тут, в Германии, сволочи-нацисты? Ему, конечно, было по-человечески их жалко, но не больше, чем других – армян, например, или цыган. Когда они проходили эту тему в школе, все в его классе дружно решили, что с ними – с израильтянами – такого случиться бы не могло. Что это за люди, которые соглашаются добровольно идти на убой?

Он повернулся к Инге, – она сидела, откинувшись на спинку сиденья, и по щеке ее катилась слеза. Неожиданная нежность к ней заставила его бездумно протянуть руку и кончиком пальца стряхнуть эту слезу:

– Не плачь. Ведьмам не положено плакать: у них слезы, небось, ядовитые.

Она улыбнулась сквозь слезы и потерлась щекой о его ладонь:

– Ну, как ты мог им поверить, что бы они ни сказали?

– Сам не знаю. Может, они меня заворожили? Вы тут все играете в чародеев-разбойников.

– А что же они, все-таки, сказали?

– Что в лагере твоего отца работали люди с желтыми звездами на рукавах.

– С желтыми звездами? – она почти задохнулась от возмущения. – Какая гнусная ложь! Имей в виду, это – объявление войны. Теперь вся деревня будет вести войну не на жизнь, а на смерть – против нас с тобой.

– На черта им эта война? – спросил он, касаясь губами ее щеки и чувствуя, как тело его становится невесомым от пронзительной радости этого прикосновения. Она решительно отстранила его и снова надела ремень:

– Поехали домой. Я объясню тебе по дороге.

Развернуться на узкой, нависшей над рекой дороге было непросто, и ему удалось это не без усилия. Они медленно покатились назад, перелистывая в обратном порядке стремительно промчавшиеся мимо них раньше живописные опушки и причудливые химеры, созданные природой из выветрившихся красных скал. Инге несколько раз глубоко вдохнула воздух, чтобы немного успокоиться, и сказала:

– В нашей деревне живут очень сердитые люди. Они всегда сердятся на весь мир, друг на друга, и особенно на меня.

– А на тебя за что?

– Причин полно. За то, что я – дочка Отто, что я живу в замке и с ними не дружу, за то, что я не делаю стирку в тот день, когда положено, – господи, да разве можно все перечислить? А теперь вот – еще из-за тебя.

– Потому что я – еврей?

– Это ты из-за желтых звезд? Да нет, я думаю, на то, что ты еврей, им наплевать. Им важно, что ты чужой. А желтые звезды просто пришлись им кстати, чтоб получше вбить между нами клин. Их выбрал кто-то умный и сердитый – уж не Гейнц ли?

– Ты права, Гейнц. А за что он на тебя сердится?

Инге прикусила губу и ничего не ответила.

– Не за то же, что ты белье не по правилам стираешь? – продолжал настаивать Ури.

– Ну, Гейнц.., – она на миг замялась, – он ведь брат Марты. Кроме того, мы с ним учились в одной школе, он был на несколько классов старше.

– Это еще не повод сердиться. У тебя, что ли, был с ним школьный роман?

– Наоборот, у меня не было с ним школьного романа!

– А он добивался?

– Вообще-то да, добивался.

– Ну, а ты что?

– А что я? Ты же его видел.

– Что ж, это уже причина сердиться.

Они уже въезжали в деревню. Укрепленная на полосатом столбике белая стрелка с синей готической надписью «Нойбах» указывала на площадь с памятником жертвам мировых войн в центре. Мощенная красноватым булыжником улица спускалась от площади к мосту, разворачивая перед глазами Ури многоцветную панораму взбегающих вверх по холму домов. Пестрая россыпь черепичных крыш на зеленом склоне напомнила ему картины примитивистов в парижском музее, которыми так восхищалась мать. Каждый двор был украшен индивидуальным орнаментом цветочных клумб, изобретательно разбитых в самых неожиданных предметах домашнего обихода – в прогнивших деревянных бочках, в старых тачках, в выдолбленных древесных колодах, в почерневших котлах, в огромных плетеных корзинах, подвешенных на столбах. Искусно подобранные радужные сочетания цветов в клумбах соперничали в яркости с гирляндами цветущей герани – бледно-розовой и рубиново-красной, – висящей в горшках под окнами и на балконах.

Ури отпустил окно – в кабину ворвался легкий ветерок, настоянный на аромате хвои, цветов и скошенной травы.