В опричнине как замысле виден мотив окольного обходного маневра, стремление решить задачи быстро, обманув историю и «срезав» дорогу. Такой окольный и обманный маневр против олигархии как реальной управленческой власти «мира сего» роднит Иоанна Васильевича с духом православного юродства. Царь нередко использует в своих поступках и в своих письмах архетип юродства. Один из его литературных псевдонимов — Парфений Юродивый — и это весьма красноречиво. Отношения царя с подлинными юродивыми — Василием Блаженным в Москве, Николой Салосом в Пскове — показывают, что он был адекватным православным верующим, задумывающимся о правде Божией, о совести, о духовной силе своего народа. Врагов опричнины царь трактует не как личных недругов, а как преграду на пути потока народной жизни (впрочем, свою личность царь не мыслит отдельно от национального целого, поэтому личные враги для него равносильны «врагам народа» в силу своей вражды к царю). В опричнине он увидел возможность обойти и устранить эту преграду, средостение между народом и властью. Политическое юродство, конечно же, отличается от духовного, оно более жестоко, более примитивно. Но даже в казнях отсвет духовного взгляда на происходящее просматривается.

Из современных историков эту тематику попытался разработать А. Л. Юрганов. Он интерпретирует опричные казни как своеобразное русское чистилище перед Страшным судом, когда царь, подобно испанской инквизиции, печется о спасении душ грешников, которых он обрекает на смерть. Подвергая их мучениям в этой жизни, он якобы надеялся облегчить мучения их в веке будущем. Юрганов рисует образ Иоанна как человека с напряженнейшим переживанием эсхатологии, ожидающим скорого конца света. Сами казни, по Юрганову, дифференцируются по тому, как судия оценивал грехи и пороки преступника[58]. В целом небезынтересное истолкование опричнины Юргановым открывает новое направление в исследовании духовного смысла опричнины. Однако сам Юрганов и его соавторы обладают слишком профаническим мировоззрением, далеким от аутентичного православия и комплекса представлений XVI века. Поэтому их реконструкция сознания Иоанна Васильевича носит несколько вычурный и фантасмагорический характер.

Возможно, ближе к правде те, кто видят в мировоззрении царя сильный языческий элемент[59]. В исследовании Булычева показано, что это полуязычество носило во многом бессознательный характер, будучи органической частью средневекового менталитета. Мотивы, о которых пишет Булычев (магическая составляющая в опалах и магическое отношение к умершим), более органичны для XVI века, чем юргановская дешифровка опричного царства как запутанного и мрачного космоса тайных символов, искусственных метафор и метонимий. По Юрганову получается, что царь жил в превращенном мире мифотворца, взявшего в заложники своего мифа всю страну. По Булычеву, он использовал свои знания как оружие в мистической войне, жил полнокровной духовной жизнью, страдал, каялся, сокрушался о собственных грехах и грехах своих противников, искренне переживал за опальных и казнимых.

Вернемся от духовно-метафизического к социально-политической и экономической подоплеке опричнины. Как я уже отмечал, Иоанн IV применил меры, во многом повторяющие меры Иоанна III в Новгороде (которые таким образом могут быть признаны фактически протоопричными). В начале опричнины не было большого числа казней, в ссылку было отправлено примерно 180 лиц, большинство из которых являлись князьями. Однако, дальнейший ход событий показал, что земельный террор не был направлен конкретно против удельных князей. По точному замечанию Р. Г. Скрынникова, Иван Грозный не помышлял о том, чтобы полностью избавиться от своей «меньшой братии», — с помощью опричных конфискаций царь 1565–1566 годов старался подорвать родовое землевладение суздальских князей и тем самым покончить с их исключительным влиянием.

Несомненно упрощенным следует признать классовый подход к опричнине, которому были вынуждены следовать многие историки в советское время. Однако, в позднесоветское и послесоветское время разоблачению теории о разгроме в результате опричнины вотчинного землевладения, восходящей к С. Ф. Платонову, было посвящено слишком много сил. Как бы то ни было, в результате всех разоблачений не состоялось опровержения главной мысли Платонова о том, что в опричнине царь видел коренную реформу земельной собственности. Опровергнут был лишь узко-классовый подход советских интерпретаций темы. Действительно, Иоанн Грозный опирался на все классы общества, не делая предпочтения дворянам или посадским перед боярами или дьяками — точно так же все классы общества страдали от репрессий (но землевладельцы пострадали значительно больше тех, кто землей не обладал).

Иоанн Грозный вел дело к тому, чтобы вырвать корень обособленности, автономности землевладельцев, превратить их собственность в функцию государственного служения. Отсюда и идея «жалованной вотчины». Он не хотел искоренения родовитых самого по себе, он хотел укоренить службу и служение не только в индивидуумах, но и в семьях, династиях. Это была не классовая борьба в ее вульгарном понимании, а борьба со старой формацией, со старыми правами и независимостью элиты. Иоанн Грозный не признавал права перехода феодалов от сюзерена к сюзерену. Он не признавал удела как нерушимой собственности, право которой стоит выше права государя.

В целом трактовка реформы земельной собственности у историков XX века была адекватной. Относительность этой трактовки связана с «прогрессистской» идеологией, когда историческое явление оправдывалось только потому, что считалось «прогрессивным» для своего времени. В таком случае явления старой формации воспринимались как «пережитки» а опричнина — как борьба с пережитками раздробленности, удельности, вотчинности и т. д.

Что касается вакханалии казней и расправ с неугодными, картина далека от однозначности. Так, например, известно, что некоторые из бежавших или списывавшихся с Литвой бояр или князей, были прощены не один, а два или три раза, прежде чем их казнили. Иоанн IV довольно-таки терпеливо ожидал исправления «крамольников». Большинство казненных опричниками бояр уже бывали прощены по тем или иным существенным обвинениям. Иными словами, они были рецидивистами.

В антиопричной риторике стало расхожим огульное обвинение опричников в трусости, в неспособности воевать на настоящей войне. (Вновь мотивы из арсенала правозащитников-антисталинистов!) Такое обвинение не только не верно, но и не может быть верным по существу, потому что в структуре опричнины «особый» отдел, исполнявший функции тайной полиции, составлял максиму одну десятую часть личного состава. Большая часть опричнины представляла собой военную гвардию, постоянно участвовавшую в боевых действиях. Эта гвардия показала себя как превосходное войско.