— Вкусно? Ты пробовала? — выдохнул Филипп ей в шею.

Она помотала головой.

— А чернослив ты вымачивала?

— Ага.

— В воде с капелькой арманьяка?

— Ага.

— Тогда ладно.

Он по-прежнему шептал ей куда-то в шею, она чувствовала, как слова отпечатываются на коже. Не выпуская ее руки, он потянулся к душистому фаршу, подцепил немного мяса, каштанов, чернослива, творога и медленно, медленно поднес полную, дымящуюся ложку к губам. Их губы встретились. Закрыв глаза, они попробовали нежный, тающий во рту чернослив. Потом вздохнули и вновь слились в долгом, душистом поцелуе.

— По-моему, соли маловато, — заметил он.

— Филипп… — взмолилась Жозефина, отталкивая его. — Мы не должны так…

Он прижал ее к себе и улыбнулся. Капелька соуса осталась у него в уголке губ, и Жозефине хотелось ее слизнуть.

— Ты такая смешная!

— Почему?

— Ты самая забавная женщина, какую я когда-нибудь знал!

— Я?

— Да, ты так невероятно серьезна, что хочется смеяться и тебя смешить…

И опять слова оседают на ее губах, как клочья тумана.

— Филипп!

— Кстати, фарш ужасно вкусный, Жозефина…

Он набрал еще ложку фарша, поднес к ее губам, наклонился, словно спрашивая: «Можно я попробую?» Его губы коснулись губ Жозефины, приникли к ним, его полные, ласковые губы, пахнущие черносливом с капелькой арманьяка, и ее пронзило ослепительное предчувствие счастья, она поняла, что больше ничего не решает, что перешла все границы, которые обещала себе никогда не переходить. Рано или поздно, подумала она, все равно понимаешь, что границы никого не могут удержать на расстоянии, что они не уберегают от проблем и искушений, а только отгораживают от жизни. Значит, надо выбирать: либо засохнуть, но держаться в рамках, либо вырваться из них и впитать в себя тысячи удовольствий.

— Я слышу, что ты думаешь, Жозефина! Прекрати сейчас же, оставь в покое свою совесть!

— Но…

— Прекрати, а то мне уже чудится, что я целуюсь с монашкой!

Но все-таки есть границы, за которые нельзя выходить, нельзя ни в коем случае, слишком опасно, а я ровно это и делаю, и, Боже мой, Боже, до чего же хорошо, когда эти руки обнимают тебя!

— Ну… — все же заикнулась она, — у меня такое чувство…

— Жозефина! Поцелуй меня!

Он стиснул ее и впился в губы, почти кусая. Поцелуй его стал грубым и властным, он прижал ее к раскаленной дверце духовки, она попыталась вырваться, он навалился на нее, терзая ее рот, обшаривая его, словно хотел отыскать еще немного фарша, который она месила своими руками, вылизать ее измазанные фаршем пальцы, у нее во рту разливался вкус чернослива, его рот исходил слюной, Филипп, простонала она, о, Филипп! Она подалась к нему, отвечая на поцелуй. Наконец-то, Жози, наконец-то… Он вцепился в ее белый передник, смял его, попытался сорвать, жадно целовал ее губы, шею, расстегнул блузку, ласкал горячую кожу, сжал грудь, стараясь дотянуться губами до каждого кусочка плоти, отвоеванного у блузки и фартука — наконец-то долгие дни мучительного ожидания позади.

Взрыв хохота из гостиной вернул их с небес на землю.

— Подожди, — зашептала Жозефина, высвобождаясь. — Филипп, они не должны…

— А мне плевать, ты даже не представляешь, насколько плевать!

— Хватит, остановись…

— Как это — хватит? — вскричал он.

— Пойми…

— Жозефина! Ну-ка назад, я не сказал, что мы закончили…

Голос был незнакомый. Вообще — совершенно незнакомый человек. Такого Филиппа она видела впервые. И покорилась, влекомая какой-то новой беззаботной отвагой. Он был прав. Ей было все равно. Ей не хотелось останавливаться. Так вот что такое поцелуй? Как в книжках, когда разверзается земля, рушатся горы и отступает смерть, эта сила отрывает ее от земли, заставляет забыть сестру в лечебнице, дочерей в гостиной, незнакомца со шрамом в метро, грустные глаза Луки — и броситься в объятия мужчины. И какого мужчины! Мужа Ирис! Она сжалась, он вновь притянул ее, прижал к себе всю, от ступней до ключиц, словно нашел наконец окончательную, прочную опору, опору на веки вечные, и прошептал: «А теперь больше ни слова, помолчим!»

На пороге кухни застыла Зоэ, прижимая к груди пакеты, которые несла к себе в комнату. Какое-то время она смотрела на мать в объятиях дяди, потом опустила голову и выскользнула в коридор.

— А теперь кого ждем? — спросила Ширли. — Это что, вечеринка иллюзионистов, исчезаете все по очереди!

Филипп и Жозефина вернулись в гостиную и наперебой рассказывали, как спасли индейку от высыхания. Их возбуждение решительно не вязалось с прежней сдержанностью, и в глазах Ширли мелькнуло любопытство.

— Ждем Зоэ и ее таинственного гостя! — вздохнула Гортензия. — Так и непонятно, кто он.

Она посмотрелась в зеркало над комодом, заложила прядку за ухо, поморщилась и вернула ее на прежнее место. Хорошо все-таки, что она не постриглась. У нее такие густые, блестящие волосы, их медный отлив прекрасно оттеняет зеленые глаза. Постричься — еще одна идея этой твари Агаты, она все должна делать по указке модных журналов! Интересно, где эта отмороженная справляет Рождество? С родителями в Валь д’Изере или в каком-нибудь лондонском клубе со своими бандюками? Ноги их больше не будет в моей квартире! Не выношу их сальные рожи. На Гэри и то пялятся!

— Может, это кто-то из соседей? — предположила Ширли. — Узнала, что человек встречает Рождество в одиночестве, и пригласила к нам.

— Вряд ли, таких вроде бы и нет. Ван ден Броки празднуют семьей, Лефлок-Пиньели тоже, и Мерсоны…

— Лефлок-Пиньель? — переспросил Филипп. — Я знаю одного Лефлок-Пиньеля, банкира. Эрве, кажется.

— Красавец-мужчина, — заметила Гортензия. — И не сводит с мамы глаз!

— Вот как… — протянул Филипп, глядя в упор на Жозефину, которая, естественно, тут же густо покраснела. — Он к тебе приставал?

— Нет! Гортензия городит неизвестно что!

— В любом случае, у него прекрасный вкус! — улыбнулся Филипп. — Но если это тот, с которым я знаком, то он не похож на дамского угодника.

— Он говорит со мной на «вы» и отказывается звать по имени — только мадам Кортес! Никаких вольностей, не говоря уж о флирте!

— Должно быть, тот самый, — сказал Филипп. — Банкир, красавец, суровый такой, у него молодая жена из очень хорошей семьи: ее отец — владелец инвестиционного банка и сделал зятя директором…

— Жену я ни разу не видела, — сказала Жозефина.

— Неприметная блондинка, тихая и скромная, почти не открывает рот, тушуется перед ним. У них, кажется, трое детей. Если мне не изменяет память, они потеряли еще одного ребенка, первенца, его задавила машина. Ему было девять месяцев. Мать принесла его в детском кресле на стоянку и поставила на землю, чтобы достать ключи, а тут кто-то проехал…