Изабо сидела печальная и молчаливая. Под темными глазами синева, худые нервные руки на столе сцеплены так, что побелели косточки. И еще что-то было в ней, что Боря чувствовал своей тонкой и трепетной душой художника. Женственность! Именно женственность. Славянские женщины удивительно женственны. Многие ошибочно думают, что это качество присуще всякой женщине. Отнюдь! Одной на тысячу, а то и меньше. Боря затруднился бы определить, что это такое. Это не живость, не кокетство, не красота, не… не… Это женственность! И это есть в Изабо. Имя удивительно подходило ей – благородное, изысканное, аристократичное. Боря любовался ею, глаз не мог отвести, и рот его непроизвольно растягивался в улыбке. Он чувствовал, что улыбается слишком много, а Изабо, наоборот, печальна и задумчива, но ничего не мог с собой поделать. Он оценил ее платье цвета бургундского, простое, изящное, с длинным вырезом, открывающим смуглую прекрасную ложбинку, и единственное украшение, мерцавшее в этой ложбинке, – крупную подвеску с неровно квадратным рубином, обрамленным в платину и алмазы. Вещичка была дорогая, старая, уж он-то знал в этом толк.

– Как ты, Изабо? – спросил он, забирая ее безвольные руки в свои. – Где? С кем?

Она неприметно пожала плечами. Потом сказала:

– Хорошо, наверное. Домашняя хозяйка. Веду дом…

– Я вспоминаю наше студенчество… Прекрасное время, мы были молодыми, каждый считал себя гением!

– Да… – уронила она. – Я тоже считала себя…

– Ты пишешь?

– Почти нет. Так, понемногу, для себя. – Она усмехнулась, не глядя на Борю.

– Но я же помню… – настаивал он.

– Ты сам сказал, Боря, мы все считали себя гениями. Но мы не стали гениями. Ты же видел ребят… Виталик Щанский и Коля Башкирцев скорее ремесленники, высоты не хватает. Хотя у Виталика есть неплохие работы. Ты не заглядывал в Союз художников? Там постоянная выставка молодых, хорошие есть ребята. И знаешь… – Она улыбнулась. – Существует четкая грань между женской и мужской живописью, чего раньше я не замечала. Есть потрясающие художницы, я захожу иногда, покупаю что-нибудь.

– Я бы хотел посмотреть твои картины, Изабо.

Она снова пожала плечами и не ответила.

– Я открываю галерею в Берлине, – не удержался Боря. – Я так ждал этого. Я счастлив, Изабо! Я шел к этому очень долго!

– Сема сказал, твоя жена аристократка.

– Баронесса.

– Настоящая?

– Настоящая. Самая настоящая, родословная с девятого века.

Изабо снова улыбнулась, и Боря слегка покраснел. Неудачное словцо – родословная, как у собаки. Расхвастался, идиот! При чем тут баронесса, Изабо даст фору любой аристократке!

– А кроме галереи… для души?

– Это и есть для души. А все остальное… Нет, забросил. Мне всегда больше нравилась графика, да и то… я и тогда знал, что я не гений. – Не удержался, уколол: – В отличие от вас!

Она засмеялась. От вина лицо ее порозовело и заблестели глаза, и Боря откровенно любовался ею.

– Я все-таки хочу посмотреть твои картины! – настойчиво повторил он.

– Хорошо, как-нибудь… Но смотреть нечего, честное слово.

– Ты замужем? – спросил он вдруг.

Изабо взглянула на него в упор, и Боря понял, что оплошал.

– Что? – Он снова взял ее холодную руку. – Я что-то не так сказал? Извини, моя хорошая!

– Моего мужа убили неделю назад, – произнесла она ровным голосом. – Банкир Григорьев, слышал? Все газеты кричали, и по телевизору в местных новостях…

– Григорьев – твой муж? – поразился Боря. – Я не знал. Извини! Какое горе… – Он поднес ее руку к губам. – Бедная моя…

Они помолчали. Потом Боря спросил осторожно:

– А что полиция?

Изабо пожала плечами.

– Ищут…

Она больше ничего не сказала, но в этом единственном ее слове и жесте было столько горя, безнадежности и усталости, что Боря смутился.

Изабо сидела с опущенной головой. И он вдруг почувствовал страшное желание выговориться, рассказать ей о своей жизни, не о той, выдуманной, а правду! Всю правду и ничего, кроме правды. Роскошь, в которой он себе отказывал всю свою жизнь. Да и потребности не было и, самое главное, человека, которому можно рассказать.

Он говорил Изабо о своей странной жизни, положении не то любовника, не то альфонса при жене-миллионерше, о ее жестком характере и прижимистости, о ее смертельной болезни, о шансе получить наконец вожделенную галерею и в перспективе… независимость! Изабо слушала внимательно, руки не отнимала, и Боря подумал вдруг, что возможно… когда-нибудь… почему бы и нет? Изабо притягивала его, он представил ее в своей галерее, встречающей гостей… На открытии выставки, в длинном вечернем платье, с дизайнерскими украшениями, безумно дорогими, с высокой прической и печальными глазами. Теплая, женственная, красивая. И непременно две-три ее картины, что-нибудь в ее стиле, изысканное… Тут он поймал себя на мысли, что не помнит ни одной из ее картин! Помнит, что она подавала надежды и ее хвалили, но… увы! Ни одного сюжета не возникало перед глазами. Ну, ничего, это поправимо. Он напросится в гости, завтра же!

И мысль о том, что она наследница мужа-банкира, тоже была приятна. Деньги никогда не бывают лишними. Пусть все уляжется.

И еще одна совсем маленькая и тайная мыслишка мелькнула – мужья и жены должны уходить вовремя. Мыслишка была довольно подлая, и Боря одернул себя…

Изабо почти ничего не ела, но от вина не отказывалась. Боря ел за двоих, «Прадо» славился кухней – баранина, тушенная с овощами в красном вине, оказалась не хуже, чем в дорогих европейских ресторанах. Даже лучше! Боря рассказывал о торговом доме жены, столетний юбилей которого широко отметили четыре года назад, об аукционах и поездках в Африку и Азию, вспоминал всякие забавные эпизоды, называя по именам известных ювелиров. Рассказывал слегка небрежно, даже насмешливо, словно давал понять, что это все ерунда, это вынужденно, прелюдия к настоящему делу всей его жизни – художественной галерее. Изабо слушала внимательно, иногда роняла короткие фразы, но больше молчала.

Боря Басов вдруг понял, что к смыслу его жизни добавился еще один пункт, и теперь он страстно хочет не только галерею, но и эту женщину! Ее нужно увезти отсюда. После того что случилось с ее мужем, жизни здесь ей не будет, ее всегда станет сопровождать дурное истеричное любопытство толпы. Интересно, что случилось с банкиром? Ограбление? Или конкуренты? Он читал про беспредел в этой стране и каждый раз думал, что ему все-таки повезло несмотря ни на что…

Вася Монастыревский творил – жадно, страстно, неистово! Изголодавшийся, забыв обо всем на свете, он швырял на холст краски, размазывал пальцами, черенком кисти, мастихином. Сэм, превратившийся в няньку, силой отрывал его от мольберта, усаживал под яблоню, совал в руку ложку.