Я вздрогнул. И эта!

– Ты почему-то пытаешься притвориться таким, как все, – продолжила она, не заметив, – но это плохо выходит. Инаковость выпирает. Ты учен, но чрезмерно для княжича. Отменный воин, но не рубака – видала я таких. Думаешь и ведешь себя, как офицер. Не случись тебя, Спешнев погубил бы егерей, да и нас с Грушей. Откуда это?

Она остановилась и вперила в меня взор.

– Я уже объяснял, Наталья Гавриловна, – попытался соскочить я. – Много видел, воевал.

– Темнишь! – погрозила она пальцем. – Продолжу. При всем том, ты добрый человек. Когда о Груше за ужином заговорил, сказав, что к таким, как она, грязь не пристает, я глаз с тебя не спускала. Уверилась, что и в самом деле так думаешь. А когда добавил, что будь ты князем и при состоянии, то непременно бы посватался… Грушу после этих слов не узнать: сердцем ожила. Как ты ей в стихах высказался? «И для него воскресло вновь и божество, и вдохновенье, и жизнь, и слезы, и любовь»?

Ну, и память у них!

– Никакой ты не лекарь, – сказала графиня, – вернее, не только. Лечить умеешь, это так. Полагаю, что учился, и даже практиковал. Но потом выбрал военную стезю. Не сомневаюсь, что вот здесь, – она коснулась моего плеча, – некогда были эполеты с бахромой из витого шнура[71].

– Наталья Гавриловна!

– Молчи! – нахмурилась она. – Не люблю вранья! Откуда простой лекарь может знать про шашни Бонапарта? Для того нужно в светских салонах бывать. Простому лекарю туда хода нет, а вот офицеру – запросто.

М-да, прокололся.

– Я тебя не осуждаю, – поспешила графиня. – Понимаю, зачем пошел узурпатору служить. В России тебе хода не было, а у Бонапарта сыновья трактирщиков в маршалах ходят[72]. Вот и соблазнился карьерой. Одного не понимаю: отчего убежал?

– Бонапарт обречен, – ответил я, поняв, что убеждать ее бесполезно. – Зарвался. Стоит ему потерпеть поражение в России, а это непременно случится, и ему конец. Слишком много у него врагов в Европе, слишком сильно его ненавидят. К тому же я русский человек, Наталья Гавриловна. Идти против своих? Лучше умереть!

– Молодец! – похвалила она. – Правильно тебя родители воспитали. Не ожидала такого от Друцких. Те, кого знаю, мерзавцы и подлецы. (Ага, помним!) В каких чинах у французов состоял?

– Adjudant-commandant, штабной полковник по-нашему, – соврал я. – При ставке маршала Виктора.

А чего там? Врать, так по-крупному.

– То-то! – довольно улыбнулась она. – Я хоть и женщина, но понятие имею.

– Не говорите об этом никому, – попросил я. – Не то примут за шпиона и расстреляют.

– Не буду, – кивнула она. – Но историю твою поправим. Коли я несуразность увидела, то и другие разглядят, – она задумалась. – Давай так. Лекарь, но не простой, а личный при маршале. Такие порою знают больше генералов. Сопровождают маршала в сражениях, слышат его распоряжения, видят ход боя и наматывают на ус. Как тебе?

– Замечательно! – сказал я искренне. А старушка-то у нас – ого-го-го!

– Так отвечай, коли спросят. Сам с объяснениями не лезь. А я тебе помогу, замолвлю словечко. Мужа моего покойного в армии помнят, да и я многих знаю. В долгу я. Не случись ты в Залесье, не жить бы мне с Грушей – растерзали бы нас поляки. Вдову и дочь генерала, который их усмирял, не помиловали бы. Подлый и мстительный народ. Я-то свой век прожила, но как подумаю, что сотворили бы с дочкой… – она помрачнела. – Не люблю я оставаться должной, Платон, потому и помогу. Да и негоже, чтобы такой человек лекарем при солдатах состоял. Не твое это место, на другом больше пользы России принесешь. Согласен?

– Да, – поклонился я.

– И еще. Не обижай Грушу. Она у меня последыш – родилась, когда мне сорок было. Уж не чаяла детей более иметь: покойный Юрий Никитич нас не часто навещал – все на войнах. Старшая дочь к тому времени замуж вышла, собиралась внуков нянчить, а тут Груша образовалась. Для меня она как свет в окошке: с тех пор как муж умер, только ею и дышу. После конфуза в Петербурге Грушу было не узнать – поникла, как цветок на морозе. И вдруг ты случился. На других не похожий, умный, красивый, добрый. Стихи сочиняешь, песни поешь… Она к тебе душой потянулась. Оттолкнешь – увянет. Не вздумай такое! Не прощу!

– Да я…

– Вижу! – отмахнулась она. – Знаешь свое место. Только дураки его блюдут, а умные сами выбирают. Ты у нас не дурак. Слушай меня, Платон! Станешь потомственным дворянином, не важно – через чин или пожалованием императора – отдам за тебя дочь! И приданым не обижу. Пять тысяч душ у меня нету, но тысячу наскребу. Старайся! Год тебе на все, более ждать не буду.

Ни фига себе заявочка! Наверное, это отразилось на моем лице, потому что графиня улыбнулась:

– Ты сможешь! Вспомни, каким в усадьбу пришел? Нищий оборванец в лохмотьях и без гроша в кармане. А сейчас? Костюм, добрый конь, который не менее двухсот рублей стоит, часы, – она перевела взгляд на цепочку на моем животе, – деньги имеются. Капитан поделился?

– 250 рублей дал, – подтвердил я.

– Это я ему велела, – кивнула графиня.

Хм! А мне другое говорили. Учтем.

– Ты уже сейчас не пропадешь, а коли случай станешь искать – высоко взлетишь.

Если не убьют…

– Проводи меня к столу, – велела графиня. – И запомни: мы с Грушей будем ждать добрых вестей. Не обмани!

И вот на что я подписался?..

9.

Думаю, пришло время рассказать о себе. Как зовут меня, знаете, о возрасте и профессии – тоже. Почему оказался в прошлом, не отвечу – сам не знаю. Кто-то или что-то избавило меня от печальной судьбы лежать в деревянном ящике, засыпанном полутора метрами земли, – возможно, временно. Так что поспешу…

Родился я еще в СССР, хотя жизни в нем не помню – маленький был. Детство пришлось на 90-е, юность – на начало нового века. Родители… Отца не знаю, не было его у меня – в смысле, официально. Мать родила меня студенткой. От кого – я так и не узнал, хотя интересовался. Возможно, она и сама не помнила. Оставив малыша на попечение деда с бабушкой, мать вернулась в Минск, где сделала блестящую карьеру для 90-х годов – вышла замуж за иностранца. Жан был старше нее на 30 лет, пузатый и некрасивый, зато из Франции! О том, что у нее есть сын, мать супругу не сказала. Укатила с ним в Тулузу и на долгие годы забыла о ребенке.

Меня растили дед с бабушкой. До пяти лет я считал их папой и мамой, да и