Голова у нее закружилась. Она села на ступеньку красной лестницы. Показалось, что вытекла из нее кровь и сидит она в собственной крови. Ее передернуло от такой плотской, такой жуткой ассоциации, и она вскочила.

«Это не могло произойти… вот так! – Не мысли метались у нее в голове, а какие-то жалкие их обрывки. – Ничего не предвещало… Как глупо, боже мой, какое глупое слово – предвещать… Что, всадник должен был явиться на коне, протрубить в серебряный рог: Александра, тебя скоро бросит любовник?.. Отношения исчерпали себя… Пошлые слова, невыносимо пошлые, он правильно понимает… Но что толку от правильности его понимания?.. Он не хочет больше ничего знать о тебе. Ты скучна ему, ты исчерпана!»

Саша запнулась о последнюю ступеньку, чуть не упала. Человек, стоящий у входной двери, что-то сказал ей – она не поняла его слов. Он спросил что-то – она кивнула. Он открыл дверь, и она оказалась на улице.

Нью-Йорк встретил ее всем своим ночным объемом сразу. Как будто она не на Седьмую авеню вышла, а нырнула в океан. Да, всего три дня назад она испытала точно такое ощущение: поехали с Федором и Тишкой купаться на океан, и нырнула в волну, и показалось, что тонет, но уже через мгновение поняла – не тонет, а погружается в огромную, всеобъемлющую стихию, и бояться не надо…

Нью-Йорк, Манхэттен с его неутихающим гулом был точно такой же стихией, как океан. Он был больше, чем Саша, и она почувствовала себя спокойнее, оказавшись в нем. Даже кавалькада машин – «Скорая», полиция, пожарная, – пронесшаяся мимо с ревущими сиренами, каким-то непонятным образом успокаивала тоже. Может, и ее спасут эти машины, ну да, они же выезжают все сразу, даже если позвонит какой-нибудь обкурившийся придурок и скажет, что его подружка закрылась в ванной, не открывает дверь и орет…

Снова лезет в голову какая-то бессмыслица! А может, так и должно быть. После его звонка.

Саша прижала ладони к щекам. Постояла так, прислушиваясь к удаляющимся сиренам. Прошли мимо подростки, хохоча и толкая друг друга. Чуть и ее не толкнули, но не толкнули: все нью-йоркские жители учатся ходить в толпе, никого не толкая, одновременно с тем, как вообще учатся ходить…

Саша подошла к краю тротуара и махнула такси, которое медленно ехало вдоль обочины.

Надо успокоиться. Надо подумать. Надо взять себя в руки, и она это сделает.

Окна детской на втором этаже были темны. Киркины окна тоже. Может, и дверь входная закрыта? Не хотелось бы всех перебудить.

От калитки Саша увидела, что на веранде рядом с угловым фонариком светится еще один странный голубоватый фонарь. Подойдя ближе, она поняла, что это просто монитор.

Царь сидел за компьютером, стоящим перед ним на плетеном столике, и клавиши под его пальцами шелестели тихо, как листья на дереве или капли дождя по крыше. Он был полностью погружен в свое занятие, в котором Саше понятен был только этот успокаивающий шелест.

– Кира уснула, – сказал он, не отрывая глаз от монитора. – Хотела тебя дождаться, но не смогла. А вообще-то ей теперь получше стало.

Он наконец посмотрел на Сашу. Она знала этот взгляд с детства. Все несуразности, неясности, все глупости мироздания в пыль расшибались об этот взгляд.

– Разве ей было плохо? – спросила Саша.

– Конечно. Не знаю, кто это выдумал, будто бы от родов молодость возвращается, организм возрождается, и прочая в этом духе чушь. У Киры только болезни обострились и нервы расшатались, вот и все возрождение.

– Не надо было рожать, что ли? – пожала плечами Саша.

– Она хотела.

– А ты?

– Не уверен.

– Однако! Это что значит, ты отлично и без Маруськи обошелся бы?

– Это значит, что я не стал бы рисковать Кириным здоровьем ради возможности иметь второго ребенка.

– Все-таки ты, Царь, жуткий зануда, – фыркнула Саша. – Я это поняла с первой минуты знакомства с тобой.

Она отлично помнила ту минуту, хотя ей было тогда полтора года. Кстати, помнила и то, как в ответ на дурацкий вопрос взрослых о ее возрасте громко выговаривала: «Полтора года!» – и с удовольствием выслушивала их восторги по этому поводу. Да, она разговаривала уже вполне внятно и считала себя взрослой. Собственно, она считала себя взрослой всегда.

И не приходилось удивляться, что в полтора года Саша запомнила такое яркое явление своей жизни, как Федор Ильич Кузнецов.

Мама вывела ее во двор и сказала:

– Сейчас мы с тобой сходим в аптеку, а потом пойдем к Крылову.

«К Крылову» означало – на Патриаршие. Там стоял памятник, возле которого любили гулять все окрестные дети, потому что можно было дергать бронзовую мартышку за хвост и мелками разрисовывать слона; фигуры этих басенных животных окружали дедушку Крылова.

– В аптеке уколами воняет. – Саша нахмурилась. – Не пойду.

Она только что переболела скарлатиной, и уколы еще были слишком свежи в ее памяти.

– Ну Сашка!

Мама беспомощно огляделась. Видимо, в аптеку ей надо было позарез. Саша уселась на скамейку у подъезда и вцепилась в нее изо всех сил. Если она чего-то не хотела, ее не сдвинул бы с места даже бульдозер.

– Федор Ильич! – вдруг воскликнула мама. – Иди сюда, пожалуйста!

Вот это и было явление Царя в Сашиной жизни. Может быть, она видела его и раньше, и даже наверняка видела, они ведь жили в одном доме и родители их дружили. Но, наверное, что бы она сама о себе ни думала, какой бы взрослой себя ни считала, а только в тот день пробудилось в ней по-настоящему такое сложное и необъяснимое явление, как память.

Федор Ильич Кузнецов смотрел на Сашу внимательным взглядом. Это была картина совершенного спокойствия.

– Федор Ильич, – сказала мама, – ты не мог бы побыть с Сашкой? Буквально десять минут.

– Хорошо, – кивнул он. – Побуду.

– Только никуда ее не отпускай! – крикнула мама уже из арки.

Раз Саше было тогда полтора года, ему, значит, еще и пяти не исполнилось. Кто угодно удивился бы, что мама оставила с ним крошечного ребенка, да еще такого своевольного, как Саша.

Но вот бабушка Киры Тенеты, проходившая мимо, не удивилась нисколько. Она остановилась, послушала, как Федор Ильич рассказывает Саше, что солнечный свет, оказывается, летит по воздуху быстрее, чем ветер, поинтересовалась:

– Думаешь, она что-нибудь понимает?

И пошла себе дальше. Кто доверил одного маленького ребенка другому маленькому ребенку, она не спросила. Это уж гораздо позже Саша поняла, что Киркина бабушка просто знала Федора Ильича с рождения, потому и не заволновалась.

А тогда она то и дело порывалась вскочить со скамейки и отправиться, по своему обыкновению, куда душа пожелает. И каждый раз Федор Ильич брал ее за руку и сажал обратно. Он делал это не резко и не сердито, но с такой спокойной решительностью, что Саша садилась и продолжала слушать его рассказ про скорость света и ветра, хотя, права была Киркина бабушка, не понимала из этого рассказа ни единого слова.