— Не довезем, — доверительно сказал офицер, — дорогой умрет, очень слаб.

— Доктор? — не отрывая щеки от прохладного стекла, тихо осведомился загадочный господин.

— Здесь находится его коллега, — почти беззвучно произнес офицер.

Тем временем солдаты переложили больного вместе с матрацем на пол, сняли с него одеяло, вытрясли его.

Осмотрели массивную раму кровати, тип в штатском гнутым пальцем быстро, ловко и с явным удовольствием, будто на рассвете в окошко к возлюбленной, простучал по всем четырем ножкам кровати.

— Господа, я категорически протестую, — заявил возмущенный коллега Леиня, врач.

— Подведите, — словно обращаясь к кому-то за окном, обронил загадочный господин, прикрыв свои глаза цвета спелой ржи ресницами, обсыпанными цветочной пыльцой.

— Безнадежный случай? — спросил он доктора, когда тот подошел, учащенно дыша от возмущения.

— Смерть больного вопрос нескольких часов, — ответил доктор. — Еще раз повторяю, такое обращение недопустимо!

Загадочный господин, не глядя, вытянул руку, и в коричневую замшевую перчатку кто-то тотчас вложил паспорт доктора. Господин полистал документ, с интересом ценителя каллиграфии проглядел все записи, затем вернул документ, обратившись к доктору:

— Медицина бессильна?

— Cancer hepatis, — почтительно произнес доктор, но, чувствуя на себе немигающий взгляд господина, добавил: — Рак печени.

— Значит, ваше присутствие ничего не в силах изменить? — участливо спросил загадочный господин.

— Моральная поддержка близким, и только, — ответил доктор.

— В таком случае, — любезно заметил господин, — вы поедете с нами. У нас строгое начальство, с пустыми руками никак не смеем возвращаться.

— Я протестую, — в третий раз повторил бесполезную фразу доктор.

— Свой протест вы сможете представить в письменном виде, — любезно разъяснил господин. — Писать вы умеете?

— Умею, — ответил несчастный доктор, в волнении не заметив, что над ним потешаются. Рядом выросли два здоровенных солдата, и доктор не мог потом вспомнить, как простился с близкими умиравшего товарища.

Надел шубу. Его посадили в коляску. Все было сумбурно, точно во сне.

Доктора заперли в переполненной камере, без допроса продержали три дня, потом ночью избили и на другое утро выпустили.

Ему повезло.

VI

Эрнесту Криву, малоземельному крестьянину Лифляндской губернии, принадлежал небольшой хутор с двумя лошадьми.

Эрнест любил копаться в огуречных грядах, в зеленой шершавой листве, коровьим языком лизавшей руки, отыскивать под нею большие, белые, раздобревшие семенные огурцы.

Эрнест поднялся, распрямился, оглядел грядки, запоминая место, где лежал белый семенник.

Да, огурец еще должен набраться соков, пожелтеть, заматереть, стать увесистым, толстокожим. Все на свете в свой черед набирается соков, вызревает, и тогда семена прорастают, а такие незрелые они не пригодны. Чтобы получить хорошие семена, плод должен стать желтым, тяжелым, шершавым и толстокожим; щелкнешь по такому ногтем, он звенит, и звенит по-особому, глухо, будто внутри у него пустота, вот уж тогда это настоящий семенной огурец; когда Россия со множеством своих медвежьих углов зазвенит глухим колоколом, тогда революция и пожнет плоды — так рассуждал крестьянин Эрнест Крив, копаясь осенью в своем огороде.

Огурец — творение умное, но ему самому невдомек, когда он созреет: нужно, чтобы кто-то щелкнул по нему ногтем. Такой человек всегда нужен.

Любимым развлечением Эрнеста Крива по вечерам, примерно за час до заката, было присесть на краю огорода и любоваться облитыми солнцем деревьями. Темно-зеленые ели, более светлые березы, желто-зеленые липы манили, завораживали взгляд, наводили на размышления. Например, о вечности жизни. Он в своей вере остался язычником, хотя в воскресные дни хаживал в церковь, крестил своих детей, но библейским сказочкам не верил. Никакой вечной жизни не будет, как не будет и уничтожения. Человек обновляется в детях, в них продолжает жить, нет жизни вечной, есть жизнь непрерывная. И земля тоже чувствует, дышит, как и всякое земное существо.

Прикосновения земли ему частенько приходилось чувствовать в молодости, когда он босыми ногами шагал по полю за бороной или катком. Все дневные труды переделав, он на закате впрягал лошадь в каток и укатывал засеянное поле, и вот теперь ему припомнилось ласковое, теплое прикосновение земли к босым ступням, и он подумал о том времени, когда земля так же ласково обнимет плоть его, а душа, это всевидящее око, останется дома, может, схоронится в соседней березовой роще и станет добрым советчиком сыну, точно так же, как прадед его, и дед, и отец были для него советчиками.

Когда пахать, когда сеять, косить, это всякий маломальски опытный хозяин знает, но, получив одобрение, чувствуешь себя куда уверенней.

Эрнест Крив был сепаратистом. Ему хотелось мира с самодержавием. Мира в разгар революции. Уже в ту пору в деревнях не в диковинку был сепаратор, отделявший сливки от снятого молока, и действие это называлось сепарацией, а машина, что отделяла, была сепаратором, ну а человек, пожелавший от чего-нибудь отделиться, стало быть, сепаратист. Эрнесту Криву хотелось в своем доме отделиться ото всех, ему дела не было до революции, комитетов действия, митингов, стачек, на его земле рожь родилась кустистая.

Но, как на грех, волостной писарь, имевший какое-то касательство к карательным экспедициям, точил зуб на Эрнеста Крива, он и занес Эрнеста Крива в списки на букву К, а дальше все пошло, как по волнам в Антверпен.

Ибо жил да был в той волости один чудак, коему по морям захотелось поплавать, и он устроился на судно кочегаром до Антверпена, но в первый же рейс судно затонуло, и вот теперь в той округе до сих пор выражаются так: дела идут, как по волнам в Антверпен. Или: сам ко дну — пузыри кверху. Или еще так: не всякому дается по его хотению.

А тем воскресным утром капитан Рихтер сказал: