— Пугают, — Ким пожал плечами и снова зевнул, — а Шомполу по приколу, он отвечает. Воют пацаны с села, развлекаются, типа круто, наверное, да?

— Да кто знает, — сказал я и продолжил своё увлекательное развлечение, рассматривая АК в руках.

Автомат всё ещё привлекал и не отталкивал, черная матовая железяка на ремне, с номером, легко врезающимся в память. Желалось разгрузку-лифчик, как у разведки или офицеров с прапорами, а не подсумок, затасканно-серенький, с выстиранным в белизну клапаном и деревянной биркой.

Бирку должна украшать моя фамилия, но дембеля так обрадовались нашему появлению, а вместе с ними обрадовались все четыре черпака и ровно один слон, что… что времени найти наждачку, зачистить дерево и накарябать ручкой нужное — как-то не осталось. И спать хотелось всё сильнее.

— Типа волки, — ворчал Ким, — шакальё поганое, тьфу…

Ким вообще, видать, любил поворчать. Его радость от нашего появления, густо сплетённая с предвкушением какого-то отдыха после постоянного наката озверевших с безделья дембелей призыва 2-96 выражалась даже в ворчании. Ким ворчал, щурил узкие корейские глаза и пытался углядеть — чего там его стадо душья, не задумало ли зашкериться и загаситься, не желает ли свинтить в адский самоход в сторону села или, не приведи Ктулху, блокпоста с зелено-бело-красным флагом?

Мы стояли как раз напротив него. Ичкерийский блокпост рассматривался каждым из нас в потёртый бинокль на первых же часах первых караулов. Нас явно специально загоняли сюда, давая всем имеющимся мясом, ливером и комком нервов оценить и прочувствовать соседство с бородатыми мужиками, лениво курившими и поплевывавшими в сторону заставы.

Они знали про нас, мы знали про них и кто-то из нас явно совершенно не опасался соседа. Вопрос оставался один — кто именно?

— Шакалы в конец охренели, — ворчал Ким, — начали пиздеть, мол, магазины пропадают. Сами каждый месяц катаются домой, а мы тут с мая торчим, сколько получается, художник?

— Четыре с половиной, наверное, почти пять. — Я покивал, — да, наглеют, конечно. Но магазины причем?

— А не причем, что ль? Ты чё, родной, маму потерял шакалов поддерживать?!

Ким возмущался откровенно и честно. Шакалов, само собой, мы, срочники, любить были не должны. Мы и контрактников-то любить особо были не должны, но тех контрабасов в батальоне полтора инвалида, если уж честно — старшины Маланин и Тофик, всё. Шакалы же…

Разница между шакалом и офицером крайне тонкая. Понять её и принять сложно, а уж хозяину погон с звёздами, точно знающему про определение «шакал», даже чуть сложнее чем нам, обычным гансам. Гансы, кстати, из той же оперы, что и шакалы — знать никто не знает, откуда взялось, но прижилось и не выгнать теперь.

Магазины начали пропадать. Беда грызла заставу изнутри и кто, куда, как и почему — вопрос уже вторичный. Кима, к примеру, вопрос не волновал, а что его колебало, так это вопрос ротации. Ну, про отдых, в смысле. И, да, товарищ слон был категорически прав — ротации нам не предполагалось. Стояли и стоим на заставе-коровнике, чего не так-то? Вон, погранцы, вообще всю службу на заставах. Ну, да…

Территория Первомайки — сам коровник, кольцо траншей и посты. ПХД, крохотная площадка перед бетонным скелетом, автопарк, всё. Не разгуляешься, и нам, запертым в этом кривом пятне цивилизации, закрытом от всего мира вокруг, поначалу стало так себе. А как пришлось им, торчавшим тут четыре с лишним месяца, было совершенно непонятно.

Мы ещё не знали главного сюрприза случившейся службы. Стоять нам тут самим до февраля, и на круг выйдет тоже около четырех месяцев, правда у самого Кима оно, значит, станет восемь. Через пару месяцев отдыха мы опять вернёмся сюда, пусть и не на Первомайку, где всё так просто и знакомо, милый дом, блядь…

Что вторая командировка окажется в три месяца и всё имевшееся количество погибших и раненых пацанов, старшин, прапорщиков и офицеров. Что после неё, ставшей для нашего призыва чем-то вроде инициации, в Чечню не поедут уже многие, гасясь всеми возможными способами. Что общее количество месяцев третьей командировки, к концу, у меня превратится в семь с половиной, а у Пряника и больше, он останется до конца июня. И что в общем наш призыв, что уехавшие раньше, что уехавшие последними, проведут в блиндажах, врытых палатках, землянках, поле, окопах и ходах сообщения год с четвертью.

Это, конечно, не Великая Отечественная, нет, но… Было интересно. И весело. И грустно, и страшно и много чего другого. А вот конкретно сейчас…

Сейчас хотелось поесть, есть хотелось адски и постоянно. Кормили также дерьмово, как в Красе, от того поход в столовку превращался в какое-то настоящее чудо. И жутко хотелось хлеба, тут он выдавался отвратный, воняющий дизелем и какой-то невесомо мнущийся, типа с турецких пекарен. Но и он, если честно, отлично заходил с чаем, лишь бы времени было больше посидеть, отдохнуть и попить тогосамогочаянабраввкотелоканевкруж…

— Заснул, — довольно констатировал Ким, сидя рядом и куря, — а вот если бы нападение? Художник, ты мне должен как земля колхозу, будешь сестренке картинку рисовать.

Я вздохнул, кивнул и так тоскливо посмотрел на половину «примы», что Ким даже не выебывался, а просто оставил покурить.

Выть начали с темнотой. Магазины в эту смену не пропадали, а градация офицеров-шакалов с каждым днём становилась всё проще, они и сами этому способствовали.

Индус с белкой

Белка — не грызун, ловко приходующий орехи с ядрышками. Белка — нательное бельё, типа тёплое и всё такое. Белка — лучший дом для бэтэров после шинелей.

Тофан, он же Тофик, гордился корнями, то ли азербайджанскими, то ли таджикскими. Тофан считался контрактником, но, как и большинство таковых нашей части, являлся дембелем, забывшим про сам факт дембеля.

Не особо высокий, тощий, смуглый, вылитый индус. Когда Тофик получил свежую белку и гонял в ней по палатке третьей роты, не хватало только «джимми-джимми» и «ача-ача» саундтреком, слово чести. С ней-то, сверкающей белизной кальсонов и рубахи, Тофан зарулил ко мне. Всё по чести, мол — давай, художник, забабахаем ровно как ты Стёпе сделал на дембелёк.

Что я, что товарищи сержанты призыва один-семь, что мои прибывающие товарищи один-восемь покосились на старшину контрактной службы с ощутимым непониманием, разочарованием и желанием послать куда подальше, в пешее и вообще.

А началось всё, как водится, просто.

Старший сержант Стешин, он же Стёпа с моего КМБ, служил в третьей. Стёпу уважали, хотя от него и не шарахались ровно от прокажённого, как от того