твоего. Скажи мне вот что. Ты знаком с ним, пожалуй, даже лучше, чем я. Как по-французски «безумие»? Как сказать «спятил»?

– Fou. Insense.

– Первое звучит красивее. Вулф у нас fou?

– Нет. Он смотрел на меня осмысленно.

– Ладно, тогда будем ждать. Окажи мне услугу, хорошо? Позвони ему по домашнему телефону и сообщи, что я вернулся.

– Ты бы к нему зашел. Он тебя примет.

– Нет уж. Я не fou. Увидимся через пару часов.

С этими словами я двинулся к лестнице.

Глава 13

Наверное, вы ждете – я бы ждал на вашем месте, – что основной силой в схватке за право донести до американского народа правду об этой истории выступила «Газетт». Эта газета вечно подсыпала перчика и добавляла красок любому событию, от ситуации на рынке до очередного убийства, и я, признаться, вносил в ее бизнес посильный вклад, исправно поставляя некоторые сведения Лону Коэну на взаимовыгодной основе. А хуже всего среди репортерской братии были Билл Венгерт из «Таймс» и Арт Холлис с «Си-би-эс ньюс». Когда известие об обеде в «Рустермане» просочилось в прессу – никто не понимал, каким именно образом, – и когда убийство Харви Г. Бассетта из «НАТЕЛЕК» связали с двумя другими убийствами – никто не понимал в точности почему, – начальство, полагаю, крепко прищемило Венгерту хвост. А Холлис, треклятый болван, подкинул своему каналу идею отправить в дом Ниро Вулфа съемочную группу для двадцатишестиминутного интервью, но не потрудился договориться об этом с нами. В общем, пару дней мне пришлось тратить бóльшую часть времени и сил на налаживание связей с общественностью. В подробности вдаваться не стану, скажу лишь, что тщетно пытался убедить «Таймс», будто подставлять мою фамилию под любую криминальную новость – не лучшая мысль.

Во вторник утром важнее всего было то, что я вошел в здание на Тридцать четвертой улице, укрылся в кабинке и поводил иголкой машины для голосования[26]. Никогда не понимал тех, кто добровольно отказывается от такого развлечения. Тебе оно не стоит ни цента, зато несколько минут ты воображаешь себя вершителем судеб. Это единственный способ известить мироздание о себе, дать понять, что именно ты решаешь, как будет дальше и кто понесет за это ответственность. Лично я только в подобные мгновения осознаю свою значимость для мира и убеждаюсь в наличии у человека пресловутых прав. Порой это ощущение не отпускает всю дорогу до дома, если, конечно, никто в меня не врежется по пути.

Из спальни Вулфа не доносилось ни звука до самого ланча. Скрежета лифта я не слышал, значит в оранжерею он не поднимался. Опасений насчет его физического здоровья не возникало – на завтрак, по словам Фрица, Вулф съел обычную порцию, а днем, когда я вернулся после голосования и короткой прогулки, Фриц доложил, что звонил Паркер и Вулф разговаривал с ним из спальни. Меню ланча тоже не вызывало сомнений насчет здоровья Вулфа – запеченный луфарь, фаршированный креветками, и салат из эндивия с водяным крессом. Спустившись в четверть второго, Вулф заглянул в кабинет и пожелал мне доброго утра, хотя утро давно миновало, а затем направился в столовую. Сам я подумывал перекусить на кухне, но рассудил, что лучше уж вместе, – в конце концов, у нас двоих один и тот же юридический советник. Вдобавок ни к чему давать Фрицу лишний повод для огорчения.

Едва я сел за стол, Вулф спросил, нет ли новостей от Фреда с Орри. Я ответил, что они звонили утром и получили от меня наказ дожидаться распоряжений: как только что-то прояснится, я сразу перезвоню. О Соле Вулф не спрашивал, значит Пензер звонил, пока меня не было. Странно, кстати, что Фриц об этом не упомянул. О звонке Паркера Вулф промолчал. Похоже, пусть мы и продолжали общаться, наше общение не подразумевало таких тем, как право на жизнь, свободу и поиски счастья. Когда Вулф нарезал рыбу, Фриц передал мне мою порцию и забрал свою, Вулф уточнил, куда надо идти, чтобы проголосовать. Я объяснил. Еще он захотел узнать, сколько мест, по моему мнению, получат демократы в палате представителей и в сенате, и мы подробно обсудили этот расклад. А в завершение Вулф поинтересовался, как разделил я бюллетень. Я не стал скрывать, что проголосовал за Кэри, но вычеркнул Кларка[27].

Надо сказать, вышло то еще представление. На моей памяти у Вулфа и раньше случались перепады настроения, а раз или два он почти впадал в глубокую хандру, но сейчас нас постигло нечто новенькое. Действие наших лицензий приостановили. Если мы вздумаем перебраться через реку в Нью-Джерси, поехать в Уэстпорт или в Данбери, нас немедленно арестуют без права освобождения под залог, и троих наших помощников ожидает та же участь. Сиди да горюй, но – пф, какие мелочи! Все само собой образуется. Что ж, Фриц прав: Вулф вовсе не fou, он просто решил напрочь игнорировать текущее положение дел, поскольку выглядит оно совершенно безнадежным. Когда мы встали из-за стола в десять минут третьего, я прикинул, что дам Вулфу, пожалуй, сутки, а затем, если придется, выставлю ультиматум.

Четыре часа спустя я засомневался, возникнет ли в том необходимость. Я вообще перестал понимать, что происходит. Из столовой Вулф не пошел в кабинет и не вызвал лифт, чтобы подняться к себе; нет, он заявил, что идет голосовать, и двинулся к вешалке за пальто. В этом как раз не было ничего удивительного: процедура голосования – одна из немногих, способных выгнать его из дома в любую погоду. Но в четверть седьмого он не вернулся, и вот это было уже из ряда вон. Четыре часа! Наверняка стряслось что-то скверное. Он то ли в больнице, то ли в морге, то ли в самолете, летящем в Черногорию. Я пожалел, что не стал слушать шестичасовые новости, и гадал, садиться на телефон прямо сейчас или потерпеть до обеда, когда в дверь позвонили. Я вышел в прихожую и увидел за дверью знакомый силуэт. Ключей, как обычно, Вулф с собой не взял. Я открыл ему, и он, расстегивая пальто, деловито сообщил:

– Придумал себе поручение.

– Движение на улицах плотное?

– Разумеется. Как всегда.

Вешая его пальто на вешалку, я принял решение не тянуть с ультиматумом до завтра, а предъявить после обеда, в кабинете, когда Фриц удалится с грязными кофейными чашками на подносе. Вулф пошел на кухню, а я поднялся к себе в комнату и встал у окна, подбирая нужные слова.

Этот обед запомнился мне как едва ли не самый тоскливый из всех, что проходили