плохого? Я понимаю, ты боишься. Снова стучу. Дверь открывается, а за ней ты — смотришь на меня молча и настороженно.

— Чего не спишь? — спрашиваю я, не получая ответа. Ты до сих пор в больничной одежде — не знаю, чем тебе моя не угодила. — Что делаешь?

Я с любопытством оглядываюсь по сторонам, да только в темноте почти ничего не видно. Ты легонько встряхиваешь головой, и на глаза тебе падают волосы. Выглядят они, мягко говоря, так себе. От тебя идет запашок — не помешало бы помыться, но папа решил, что на сегодня с тебя хватит и душ подождет до завтра.

— Ничего, сэр, — говоришь ты.

— Я — Лео. — Твое «сэр» уже начинает раздражать. — Понимаешь? Ле-е-ео, — растягиваю я, а то вдруг ты не знаешь, как правильно произносится. Я мог бы надеть ради тебя бейджик с именем, но тогда получится, что я козел, который издевается над не умеющей читать девочкой. — Повторяй за мной — Ле-е-ео.

И ты повторяешь.

Я-то думал, что, произнеся мое имя, ты что-нибудь вспомнишь… Нет, ни малейшего воспоминания в твоих глазах.

— Вот видишь? Совсем не сложно, правда?

Ты не отвечаешь.

— Так почему не спала-то?

Опять ничего не говоришь.

— Не спится?

Молчишь.

Наверное, сложно уснуть в чужом месте, рядом с незнакомыми людьми. В подвале-то ты спала, пока папа не разбудил…

— Никуда не уходи. — Меня вдруг осеняет. — Я сейчас.

В моей комнате в дальний угол шкафа затолкано любимое детское одеяло — голубое, с шелковыми краями, порядком поистрепавшимися. Понятия не имею, зачем храню это старье. В детстве я с этим одеялом не расставался, плакал без него. Папа рассказывал, мол, маме приходилось хитростью его у меня выманивать, чтобы постирать. Однажды одеяло забыли в магазинной тележке, и мой мир чуть не рухнул.

Может, тебе оно сейчас нужнее…

Не удивлюсь, если сейчас подойду, а дверь в твою комнату заперта. Нет, открыта — надо же…

— Вот, держи, — сую я тебе одеяло.

— Что это? — изучая его, спрашиваешь ты. Его столько раз стирали, что мягким теперь не назовешь. Да и тонкое оно совсем — для тепла явно не годится.

— Мое бывшее одеялко. То есть, я хотел сказать, одеяло. У многих в детстве было любимое, у тебя, наверное, тоже… Я без своего никогда спать не ложился.

Ты снова молчишь. С одеялом в руках переводишь взгляд то на меня, то на него, ведь смотреть кому-то в глаза дольше пары секунд для тебя пытка.

— Я подумал, тебе с ним будет легче, ну, заснуть. Когда я маленький лежал с простудой или грустил, только оно и спасало.

На этом я собираюсь было уходить, как вдруг до меня долетает звук твоего голоса:

— А тебе оно разве не нужно? — Ты делаешь паузу и потом договариваешь: — Лео.

От того, как нерешительно ты произносишь мое имя, словно не до конца уверена — а можно ли, я невольно улыбаюсь. Правда, ты этого уже не видишь.

— Тебе нужнее, — отвечаю я и выхожу из комнаты.

Кейт

Одиннадцать лет назад Май

Мы с Беа, как и обещали, приезжаем забрать Лео от няни. Оставив машину около дома, шагаем к нему под одним на двоих зонтом и у самой двери слышим — внутри стоит настоящий рев. Я тактично стучу в дверь костяшками, но толку ноль. Тогда барабаню. Нам открывает Шарлотта, няня, и мой взгляд тут же падает на хаос позади нее. Телевизор орет, однако никто его не смотрит, потому что одни играют в «Саймон говорит»[15], а другие — в салочки. Дети нарезают круги по гостиной и то и дело прыгают на мебель, уворачиваясь от водящего. Играть в салочки дома, конечно, та еще затея; впрочем, на улице идет дождь. А если б и не шел, то все равно — лужи и сырая земля не лучшие условия для игр.

Я пробую сосчитать, сколько тут детей, но они так быстро мелькают, что ничего не выходит. Около двенадцати, наверное, включая малыша, который вцепился в ногу Шарлотты. Все радостно визжат и сходят с ума.

Лео я замечаю не сразу — он сидит совсем один за столиком в углу комнаты, собирает пазл. Вокруг столика носятся дети, и вдруг одна девочка в него врезается. Не нарочно, разумеется, но в ней видна небрежность, беспечность. Девочка, на целую голову выше Лео, даже не думает перед ним извиниться, хотя, скорее всего, понимает, что сделала. Она весело убегает дальше, а пазлы разлетаются во все стороны, и, кроме меня, этого больше никто не видит. Лео расстраивается, тем не менее не плачет. Какой же он маленький по сравнению с остальными! Тихонько сползает со стульчика и начинает, стоя на коленях, собирать с пола детальки.

— Я вас слушаю, — говорит через москитную сетку Шарлотта, и я с грустью перевожу взгляд с Лео на нее.

Волосы у Шарлотты седые, глаза серые, а вокруг рта залегли глубокие морщины, которые при улыбке стали еще заметнее. Зато улыбка у нее очень добрая.

— Мы пришли за Лео, — говорю я и вдогонку уточняю: — Лео Дики. — А то мало ли сколько Лео затерялось в этой суматохе…

— Ах да, конечно! Джош позвонил насчет вас. Ну и погодка! — сетует Шарлотта, наклоняясь ближе к нам, чтобы ее было слышно сквозь крики. — Обычно дети играют внизу, но насос — будь он неладен! — вчера сломался, и подвал затопило.

— Ничего себе! — восклицаю я. — Кошмар какой.

— Насос-то мы заменили, но вот подвал еще не успел просохнуть. Расставили там вентиляторы. Правда, когда высохнет, надо будет еще все привести в порядок до того, как детей впускать. В четырех стенах они просто шалеют. — Шарлотта оборачивается и окидывает всех взглядом. — Им нужно на улице резвиться, а то энергия не растрачивается.

Она зовет Лео — тот все еще на коленках подбирает пазлы. Услышав голос Шарлотты, малыш поднимает голову и, увидев нас с Беа, медленно расплывается в улыбке. Беа приветственно машет, и Лео, как хорошо воспитанный мальчик, сначала убирает пазл и потом идет к нам.

Шарлотта обнимает его на прощание и признается:

— Лео — мой любимчик. Всем бы детям быть такими послушными!

Интересно, многим ли еще она это говорит…

Шарлотта открывает дверь, выпуская Лео, и мы спешим к машине. Малыш, как всегда, молчалив, не спрашивает ни про Джоша, ни про Мередит с Дилайлой. Беа очень туманно, без подробностей, объясняет, почему мы поедем не к ним домой.

— А Дилайла болеет, — выдает ни с того ни