даже не мошенника, а разбойника! Я б его зарезал… Сам я не могу, я не могу сам распоряжаться, я только клетка… Правда, у меня есть ножик, острый ножик, совсем острый, можно им ногти резать, голову брить…

Я даже фонаря себе не делаю из-за того, что мне жаль ножика: боюсь, чтоб не притупился.

И все же сам я не могу. Надо, чтобы кто-нибудь мне велел: может быть, глас божий, кто-нибудь, хотя бы меламед Зорах! Он сам чтобы мне велел! А если б она мне сказала, тихонечко, ночью, во сне. Но она не скажет… Еврейская женщина не скажет… боже упаси! Я б ее терпеть не мог, если б она со мной разговаривала.

Так лучше, пусть она смотрит, и так всегда, всю ночь. Днем кто-нибудь может еще, не дай бог, увидеть! Достаточно и того, чтоб каждую ночь…

Ах, как это было бы прекрасно! Я вынул бы свой ножик, прошелся бы по голенищу, раз, другой, третий и — бах!..

Ха-ха-ха! Вылезли бы кишки, кишечки. Ха-ха-ха! И кровь, красная кровь… ха-ха-ха!

Нет, Вольф, это я не про тебя, талмудиста, говорю. Про того, про того, про разбойника… Только не про тебя!

Слышишь, Берл Ханцин, если б ты на самом деле был человеком, а не сиротой, не батленом, не сумасшедшим, не философом, — все было бы уже сейчас хорошо… Хотя Тайбеле плакала бы, она ведь осталась бы вдовой. Но я бы ей во сне сказал: "Тайбеле, хватит; у тебя есть два мужа, один мошенничает, а другой сидит в синагоге над талмудом; зачем тебе третий, тебе обязательно трое нужны? Обязательно нужно, чтоб тебя били, чтоб ты плакала день и ночь?.."

А может быть, он все-таки один?..

Берл Ханцин, их трое, давай об заклад биться! Дай вот, нарочно, пока он сидит здесь над талмудом, пойдем на улицу, и ты увидишь, как тот в это же время мошенничает там… А потом, как он бьет! Пойдем! Увидишь!..

Он встает, на цыпочках подбегает к двери, вытаскивает ключ и запирает дверь снаружи…

3

Бледный, взбешенный, возвращается он в синагогу.

— Спрятались, мошенники! А что ж им делать? Торговли сегодня нет! Праздник какой-то, флаги висят, мошенничать невозможно… Тайбеле дома нет… Ушла, должно быть, к соседке. Дверь заперта… А эти оба, должно быть, спрятались. Я посмотрел в окошко. Под кроватью, показалось мне, что-то шевелится, на полу тень качалась, кидалась из стороны в сторону, дрожала! Очень возможно, что он тут сидит над талмудом, а они там под кроватями лежат… А то где же им лежать!

А Вольф, наивный человек, талмудист, и не слыхал даже, как я открывал и закрывал дверь! Настолько углубился он в талмуд!

А может быть, он вовсе и не занимается сейчас талмудом? Может быть, тут вот и сидит мошенник и хочет обмануть и меня и господа-бога?

— Вольф! — зовет он его вдруг.

— Чего?

— Ничего.

Через минуту:

— Вольф!

— Чего.

— У меня ножик есть!

— Ну и радуйся!

— Хочешь посмотреть?

— Нет.

— И не надо.

Через несколько минут:

— Вольф!

— Чего?

— Ты талмуд изучаешь или притворяешься?

— А тебе какое дело?

— Мне это очень нужно знать, ей-богу, нужно!..

— Молчи, сумасброд!

Еще через несколько минут:

— Вольф!

— Чего тебе?

— В тебе сколько?

Вольф, разозленный, закрывает фолиант и выходит из синагоги. Берл Ханцин остается один.

— Говорил ли я с Вольфом? И о чем это я с ним говорил? Чего он сбежал? Как это я вышел, а? А зачем у меня в руках ножик?

Он крайне удивлен, поражен, особенно, когда замечает, что порезал себе голенище сапога. Его это злит.

-- Какой ты бестолковый, Берл! Сам себе разрезал голенище! У тебя есть другие голенища, что ли? Тайбеле тебе опять подарит пару сапог? Мало ей разве досталось за те сапоги? Ты видишь, батлен, ты видишь, сумасброд ты этакий, ты видишь, что это кто-то в тебе, а не ты! Ты видишь?

— Дай-ка я сам посмотрю, как ты выглядишь, осел ты этакий, как ты это дал себе сапоги разрезать! Дай-ка я посмотрю на тебя, батлен!

Он бежит к рукомойнику, срывает с головы тряпку и начинает тереть и чистить медный бак.

— Немножко я тебя уже вижу, батлен, — погоди, погоди, я тебя еще лучше увижу. Всю твою нечистую физиономию увижу, всю твою голову ослиную!..

Он опускается на колени и трет изо всех сил. И вдруг перестает.

— А кто это чистит рукомойник? Кто? Я? У меня разве есть силы? Разве я ел сегодня? А вчера я ел? Какой у нас день сегодня? Вторник! А в понедельник и во вторник мне негде есть. Кто же это трет?!.

Он снова принимается за работу.

— Пусть трет, кто хочет: я, или птичка, или голубка, ангел зла, или ангел добра, — все равно: твою нечистую дурацкую физиономию я должен увидеть! Сейчас же! Сейчас же! И всю сразу!

Он закрывает глаза и некоторое время снова трет бак изо всех сил. Потом открывает и видит свое изображение.

— Ха-ха-ха! Вот какой у меня вид! Покойник, настоящий покойник! Остается только в могилу и черепки на глаза!

Видишь, Тайбеле, как я выгляжу! Видишь? И так вот выгляжу я всякий раз, когда ты подаешь мне кусок хлеба… Не то, я выглядел бы еще хуже.

Он задумывается и снова вспоминает:

— Покойник! Да, да, это я! Вот это и есть Берл-батлен, Берл-сирота, Берл-сумасшедший! Вот! Вот! А кто же я все-таки, в конце концов?

Он смотрит на свое отражение в рукомойнике, смотрит на себя. Там не видать рваных голенищ! Его это удивляет и злит.

— Будь ты проклят! — кричит он вдруг, — будь ты проклят, образина рукомойная! Раз у меня рваные голенища, то и у тебя они должны быть.

Он сползает совсем на пол, становится на голову и сует ноги к баку рукомойника.

— Я не вижу, но у тебя они есть, есть рваные голенища!

Подняться ему трудно. Ему кажется, что человек в рукомойнике держит его за ноги. Он напрягает все силы, отрывает ноги и встает, несколько удивленный и испуганный.

— Образина ты рукомойная! Батлен! — дразнит он того и все же боится посмотреть на рукомойник. Он бежит к печке, набирает на руки мел и замазывает блестящую медь рукомойника.

— Пропади ты пропадом, не гляди!

У него начинает сильно болеть голова, ломит ноги. Он снова задумывается.

— Давай-ка кое-что вспомним.

Сейчас у меня голова болит… Когда этот разбойник бьет Тайбеле, у меня болит сердце… Ноги у меня ломит. Если я ущипну себе щеку, щека горит,