Обращенные на Волчка глаза сияли любовью и умоляли ответить. Но он только затянулся. Момоко отвернулась к окну.

— Ты сегодня какой-то странный, — вздохнула она.

Уже в дверях Волчок провел рукой по ее шее, погладил по плечу. Потом вышел, зябко подняв воротник, но на секунду обернулся. Казалось, он вот-вот ответит ей. Момоко замерла, будто жизнь ее в этот момент висела на волоске. Но он просто кивнул и резко повернулся. Через несколько секунд он исчез в ночи.

Подняв крышку сундука, Момоко сразу ощутила, что привычный порядок в нем нарушен. Школьный блейзер, письма, фотографии, украшения лежали на своих местах, но что-то было не так. Прежде, бывало, Момоко только заглянет в сундук, и аж дух перехватит от восторга. Запертые под его крышкой дни и ночи выпархивали наружу, останавливая движение времени, отменяя все законы реальности. Все было как раньше — из папиного серебряного портсигара сладко пахло табаком, в гомоне школьных коридоров звенели знакомые голоса подруг, поблескивала черным лаком дверь их найтсбриджского дома, Йоши смеялся молодым задорным смехом. А сейчас ничего этого не было. Не было этой блаженной вспышки. Здесь кто-то побывал. Момоко стало не по себе. Так, выйдя однажды на берег, Робинзон Крузо увидел вдруг человеческие следы на песке своего острова.

И все же все вещи лежали так, как она их в последний раз сложила. Ничто не сдвинуто. Может быть, дело не в содержимом сундука? Может быть, нарушено нечто другое? Момоко осторожно выложила на пол сначала блейзер, потом альбомы с фотографиями, письма, портсигар и кучу безделушек, милого его сердцу хлама вроде старых театральных билетов, программок и ресторанных меню. А когда все содержимое сундука уже лежало на полу, Момоко нагнулась, с особой заботой вынула запрятанное на самом дне кимоно и дрожащими руками поднесла его к лампе.

Ткань замерцала на свету тысячей ослепительных оттенков. Гладкий шелк ласкал пальцы Момоко, она нежно погладила ткань, вспоминая и тот день, когда ей впервые позволили потрогать великолепное одеяние, и другой день, когда она с такой радостью надела его для Волчка. Это было весело, правда весело. Кимоно принадлежало бабушке Момоко с материнской стороны, а когда бабушка умерла, его переслали в Лондон. Бабушка именовала кимоно «одеждой для визитов», оно было слишком изысканно и роскошно, чтобы носить его просто так. Сама бабушка надевала его лишь несколько раз, в пору дедушкиного ухаживания. Это было в конце прошлого века, в далекую эпоху, когда Восток перемешался с Западом и на улицах столицы кимоно мелькали рядом с костюмами в тонкую полоску. Теперь и улиц-то этих нет, их смело огненной бурей. Так что пускай бабушка и считала кимоно «одеждой для визитов», на него всегда скорее любовались, и только.

Момоко надевала его дважды: в первый раз в Лондоне, подавала в нем чай своему отцу, и потом — для Волчка. Она хранила кимоно как зеницу ока, по причинам сентиментального свойства. Как, собственно, и форменный блейзер. Лондонская школа для девочек. Другой мир. Теперь Момоко с горечью понимала, что в наш век уже не до сентиментальности. Она аккуратно сложила обратно в сундук свои прочие сокровища. Села на пол и крепко обняла кимоно. Потом закрыла глаза и потерлась щекой о воротник. Скоро они расстанутся. Наконец Момоко сказала последнее прости, завернула кимоно в коричневую бумагу и замотала сверток веревкой.

Черный рынок в районе Уэно гудел, как улей. Лотки окружала галдящая толпа, а сами лоточники были в большинстве пьяны от контрабандных напитков, которые они распивали с самого утра. Момоко окружали какие-то мужчины и женщины, торговались о цепе золотых часов, украшений, костюмов и туфель. Здесь обретали рыночную стоимость семейные реликвии, драгоценные обломки прошлой жизни. Цена никогда не была достаточно высокой, но купленные взамен горшки и сковородки помогали приготовить скудную еду для голодных ртов. А разговоры о еде в столице можно было услышать куда чаще, чем разговоры о погоде. Сентиментальные ценности отступали перед ценностями материальными. «Поэтому улица так и называется», — подумала Момоко, проталкиваясь сквозь толпу. Она держала путь к так называемым Американским рядам. Посетители этой части рынка вели, в большинстве своем, «существование бамбукового побега». Это поэтическое название возникло в послевоенном Токио и описывало весьма низменные реалии: оголодавшие горожане меняли вещи на продукты и постепенно, предмет за предметом, отдавали одежду — куртки, рубашки, свитеры, платья, совсем как побег бамбука, с которого постепенно снимают верхние слои, обнажая нежную сердцевину. Рискованная практика, особенно сейчас, ведь на носу ненастная зима, когда Токио станет не самым уютным местом для тех, кто расстался с последними слоями.

Момоко пробиралась вдоль Американских рядов, крепко прижав к груди сверток с кимоно и разглядывая наваленные на прилавки кучи шинелей, армейских одеял, а также чулок, губной помады и компактной пудры, последнее поставляли на рынок проститутки.

Наконец Момоко остановилась и стала рыться в груде армейской обуви. Время от времени она выуживала оттуда сапог или ботинок и прикидывала, подойдет ли он по размеру Йоши. Задача была ответственная, ведь покупки не подлежали возврату. В конечном итоге она выбрала пару, которая была ему заведомо велика, рассудив, что всегда можно надеть толстые носки. За прилавком стоял парень в форменной летной куртке. «Интересно, — подумала Момоко, — неужто правду рассказывают про торгующих на черном рынке пилотов-камикадзе?»

Она ткнула пальцем в выбранные башмаки, а потом развернула сверток. Парень подошел поближе, обдав ее запахом дешевого алкоголя, заглянул в пакет и разразился глумливым смехом:

— Что это? — Он снова разразился смехом, одной рукой высоко поднял ботинки, а другой махнул в сторону кимоно. — За эту побитую молью тряпку?

— Это не побитая молью тряпка, — возмутилась Момоко, — это тончайший китайский шелк, у вас что, глаз нет? Смотрите. Какая это тряпка?

Она сунула кимоно ему под нос. К ее ужасу, он тут же выхватил сверток и принялся ощупывать ткань своими грубыми, шершавыми пальцами. Изо рта у него торчала американская сигарета, на губах играла похотливая улыбка. У Момоко было такое чувство, будто он прикасается к ее телу. Он нагло посмотрел ей прямо в глаза, и стало ясно, что они оба думают об одном и том же. Вволю натешившись, он резко повернулся к торговцам с соседних лотков и все с тем же глумливым хохотом развернул кимоно для всеобщего обозрения, а потом швырнул его обратно хозяйке. Ткань пурпурными складками легла на гору солдатской обуви.

Парень презрительно пробурчал цену и затянулся окурком своей сигареты.

Вот до чего она дошла. Торгуется с пьяными перекупщиками с черного рынка и, как и все вокруг, готова отдавать за бесценок дорогие сердцу вещи.

Продавец отвернулся и стал греться у стоявшей рядом жаровни. Момоко вытащила кошелек и доплатила разницу. Деньги были пересчитаны и сунуты в карман, где уже была припрятана пухлая пачка купюр, а ботинки завернуты все в ту же коричневую бумагу, в которой Момоко принесла кимоно, и перевязаны обрывком веревки.

Момоко быстро пошла прочь, крепко прижав к груди ботинки, но успела заметить, как парень, не глядя, бросил кимоно в стоявший под прилавком деревянный ящик. Диковинная бабочка в последний раз взмахнула шелковыми крыльями, взметнулась в ослепительном водовороте красок и исчезла в ворохе тряпья… Нет времени думать об этом.