Иван потому ещё примирился, что обнаружил родство маминого вышивания и своих занятий гитарой, которая в эту зиму была с ним все вечера.

Он устраивался на полу возле мамы, как если бы она была камином, облокачивал ноты о ножку кресла и как можно точней старался озвучить на струнах зашифрованный текст.

Так они пережидали вдвоём зимнюю темноту, Иван с гитарой в руках, Ольга Николаевна с вышивкой. И цвет, который повторяла мама согласно картинке, и звук, который согласно нотам повторял Иван, жили друг с другом дружно, как выросшие в одном доме собака и кошка.

Восхищённый своим дуэтом с мамой, Иван сочинил призыв ко всем вышивальщицам. «Даже если вы не знаете нот, – мысленно объяснял он им, – в табуляторах, на одной из шести струн стоит циферка – номер лада. Вот эту струну на этом ладу надо прижать пальцем. Не то ли делаете и вы, находя в схеме крестик нужного цвета и попадая в него иголкой! Так оставьте же глухую канву и возьмите говорящий инструмент!» Миссионерство его, слава богу, не пошло дальше мысли.

Однажды, за какой-то маленькой фугой Баха, музыка открыла ему свой гитарный код – Иван почувствовал в пальцах и в воздухе, передающем звук, её умное весёлое существо. С тех пор он уже не мог сравнить эту светлую жизнь с вышивкой.

Раз в неделю или две Ивану звонил Андрей и соблазнительно описывал зимний юг, где теперь у него был дом и земля с апельсиновыми деревьями. Ему хотелось, чтобы Иван приехал и одобрил покупку. Наслаждаться достигнутой целью без одобрения Андрей не мог. А Иван не мог предоставить ему искомое.

Между двумя этими берегами – сочувствием к другу и честностью перед собой – Иван шёл по воде и ощущал себя неуютно.

Не без досады, он листал на компьютере присланные Андреем пейзажи местной зимы – синее море, туманные скалы и бледный оранж цитрусовых плодов в массе зелени. Готовое совершенство природы, над которым не надо трудиться, вроде вилл «all inclusive», что продают вместе с мебелью. За совершенство русской земли каждый год ведётся мучительная борьба – сколько уходит жизни, пока на реках с трудом разломится лёд, пока земля впитает грязные лужи снега и палки рощ оживут под солнцем! Так нет же – этот труд не для Андрея! Подайте ему январскую мелодраму на плюс пятнадцать!

Однажды в довольно бескомпромиссной форме Иван изложил свои мысли маме.

– Ты стал как-то слишком прямолинеен, – остерегла его Ольга Николаевна, – всегда заранее знаешь, где правда. А ты взгляни беспристрастно, постарайся понять человека – что за любовь его держит? Может там и правда есть, что любить? Как никак, Средиземноморье подарило нам классическое искусство. Или тебе теперь и Рафаэль плох, раз он не стал выразителем межсезонья?

– Нет, Рафаэль хорош, – признал Иван. Ему нравилось, как ловко мама защищает Андрея – потому, наверное, что сама недавно была беглянкой.

– Вот увидишь, со временем он будет жить, как святой, – продолжала Ольга Николаевна. – Поймёт красоту, полюбит землю, будет занят простой работой. Женится на местной. Родят, по меньшей мере, троих. Не в этом ли благодать? Какая разница, где её достигнуть.

– Но, между прочим, вся эта святая жизнь требует больших материальных затрат, – заметил Иван. – А если бедно, то получается как-то нерадостно. Невесёлая святость. Святость ведь должна быть весёлой, мама? – он взглянул на неё с улыбкой. – А хотя вот посмотрим, лет через десять…

И, помолчав, оценил, какое это приятное чувство – иметь достаточно времени, чтобы прочесть эту «книгу».

На интересе этом, как на лодочке, он и плыл уже около года безо всяких волн, и если б не был достаточно опытен, то решил бы, что такая вот жизнь может стать его призванием.

Но у него был опыт, и по опыту он знал, что призвание требует многих ран. Хочешь жить, как честный человек – не увёртывайся от муки. Когда болели бабушка с дедушкой, и в тоске о них приходилось покупать им лекарства, мыть пол или поливать огород – вот тогда призвание было рядом. Когда ездил в Питер к отцу и холодно с ним молчал на мостике – призвание было рядом. А сейчас от призвания он отдыхал, был отпущен им на каникулы, и всей душой благодарил проходившую мимо зиму за её ровный весёлый нрав. Всё в ней было, как полагается: и снег, и темнота, и мама вернулась, и бабушка с дедушкой не болели. Он им весело мерил давление и весело же – но, скрывая веселье! – выслушивал бабушкины отповеди и замечания, которых, по закону жизни, с каждым годом становилось всё больше.

Иван, как внук восьмидесятилетних стариков, был повинен во многих грехах. Во-первых, перепутал всю посуду: приходит со своими чашками, уходит с чужими, да и что это за манера – пить чай на ходу? И чайных ложек они не досчитывались уже трёх! Далее – внук не берёг хороших пакетов, коробок и банок, всё норовил швырнуть в мусоропровод, в магазинах транжирил деньги на ерунду, и обувь чистил редко, а если чистил, то не щёткой, а чем попало.

Иван выслушивал, что ему полагалось, и впредь старался чашки не путать и мусор на глазах у бабушки не выбрасывать. Ложки – отыскать и вернуть!

Великий «сюрпризоносец» больше не забегал, зато регулярно слал Ивану на почту фрагменты своего будущего величия. Самыми значительными были наброски к «Роману о Маше» – криминальной драме с креном в Достоевского. С улыбкой Иван читал резкий душистый текст, спотыкался о выбоины в стиле, но, бывало, так солоно дуло от строк, что он терял улыбку.

Ещё хуже, если в записках Иван обнаруживал что-нибудь про себя. Тогда в шутку, но и всерьёз, сознавал: дружба с «Вазари» обязывает его прожить достойную жизнь. Над этим Иван трудился, старался соблюсти мир и правду. Но прославит ли подобный сюжет баснописца? «Пиши-ка ты, лучше, о Фолькере!»

Тексты, состряпанные Костей для сайта, были иной землёй. На неё не ступала нога Ивана. Один раз только он решился взглянуть и, чуть не задохнувшись в сленге, бросил. Самое ужасное, что и этот текст был хорош – и на эту землю Костя впряг свою музу. Ивану стало горько – как будто серебряной ложкой «на первый зубок» взялись мешать цемент.

В целом, Ивану нравилось занимать своё место в ложе: вот, он ни в чём не участвует, никуда не стремится, а внизу, у подножья его райской беседки, пускают гигантскую жизнь. И дают Костю вместо бинокля – чтобы Иван, не прерывая чаепития, мог рассмотреть каждую мелочь. Так, с чувством здорового превосходства, он почитывал о любви и подвигах, гневе и сострадании, пока однажды не увидел свою бескрылость. «Зря, – тоскливо подумал он, – зря отказался от жизни…»

* * *

В конце января Оля пошла на вечерние курсы. Это было потому хорошо, что Макс обрёл свободу и мог теперь каждый вечер заходить к своему другу на полчасика – повеселиться перед сном.

Они проводили время по-королевски. Макс взбирался на стол, Иван выключал свет и вставал рядом. Им было видно, как по растаявшей непушистой улице брызжут автомобили. Макс считал «джипы», Иван – «Жигули». Или наоборот. На душе у них был мир, слегка подсолённый азартом – чей счёт будет выше? По правде сказать, Иван с детства был не согласен, что считающей мух Ленивице из сказки «Мороз Иванович» ставят в упрёк такое святое занятие.