Хуже было то, что из-за дел в Трибунале съезд был значительным, разных людей, ссорящихся друг с другом, немерено. Те хотели заручиться поддержкой радзивилловских, чтобы с их помощью докучать неприятелям.

Их поили и принимали, подговаривая на разных лиц, которым приписывали неприязнь к князю-воеводе.

Сразу назавтра пятьдесят или шестьдесят придворных, военных, с милицией, гайдуков, выпив, связали себя словом, что врагам князя будут мстить за манифесты.

Навели справки о квартирах ненавистных людей, обдумали средства, чтобы им безнаказанно дать знать о себе. Было известно, что князь своих, виновных или невиновных, защищал до конца и ничего им сделать не давал. Упаси Боже, чтобы ему кто-нибудь показал на человека, который оставался на его службе, хотя эта служба была только формальностью.

Милиция Флеминга, Чарторыйских, Сосновского, литовского секретаря, Массальских должна была скрываться по углам, чтобы не подвергать себя зацепкам и побоям.

Некоторые дома были закрыты по целым дням, люди были бдительны, оружие держали заряженным. Чарторыйские всевозможными средствами пытались не допустить насилия и драк, во-первых, потому, что были гораздо слабее, во-вторых, что играли тут роль людей мира и порядка, уважающих закон и ненавидящих буянов. Их людям было запрещено показываться на улицах.

Но не все так умели вести себя, как они. Сосновский, литовский секретарь, некоторые офицеры Флеминга выдали гордостью пренебрежение к Радзивиллу.

Хотя Трибунал уже мог считаться завершённым, и это без кровопролития, без малейшей драки, сопротивление против него не переставало. Одним из самых непримиримых был ксендз-епископ Виленский. Не достаточно, что в первый день он закрыл костёлы, не дал позже собраться на обычное после открытия Трибунала богослужение в костёле Св. Яна, где депутаты слушали проповеди и Те Deum. Костёл был закрыт. Это прибавляло гнев молодёжи и желание возмездия.

Первой жертвой пал Сосновский, чуть ли не белым днём. Его заранее объявили как номинального маршалка будущей конфедерации. Не славился он ни умом, ни тактом, ни гордостью, которой было не на что опереться.

Радзивилловская банда, как её называли, взялась его высмеять и устрашить, не в состоянии вызвать на поединок людей, которые сидели, запертые в нанятом доме, как в тюрьме. Любопытство свидетелей подогревали тем, что заранее объявили, что Сосновского будут провозглашать маршалком.

Как-то под вечер, когда уже было полно уличной черни, вдали показалась банда вооружённых, стоявших и выкрикивавших людей Радзивилла; они ехали с такой спесью и фантазией, как если бы хотели захватить неприятельский город. Её вёл командир гайдуков, настоящий Голиаф, огромный молодчик с усами по пояс, который держал у седла короткий и толстый мушкет и давал знаки своим. За ним ехали отборные верзилы, самые безумные, все пьяные, каждый с мушкетом или пистолетом, некоторые – покручивая саблями. Там уже были люди, с которыми они договорились; они заранее нагромоздили груды камней.

Остановившись перед домом Сосновского, один выехал вперёд и начал долбить по воротам булавой, хоть знал, что ему их не отворят. Внутри молчали, не подавали признака жизни.

Затем из толпы раздался возглас:

– Vivat, Сосновский, маршалек Конфедерацкий! Vivat!

– Vivat, четыре литеры! – восклицали другие.

– Vivat, полупёс, полукоза, маловер Божий! – кричали Другие.

Однако больше повторяли: «Vivat, четыре буквы!»

Когда за стуком в ворота ничего не последовало, потому что были выданы приказы, чтобы никто не двигался, разве что пришлось бы защищаться, первый гайдук выстрелил из мушкета в сторону окон, а за ним каждый, кто имел наготове пули, начал стрелять в окна и двери.

Но оттого что, впрочем, им было жаль пуль и пороха, или считали за слишком великую честь для Сосновского осаждать его с ружьями, бросились к камням, которые резво подавали им уличные мальчишки, и сами также охотно бомбардировали ставни, окна, стены. С них кусочками падала штукатурка, а ставни рассыпались и висели от них разбитые доски, а оконные стёкла со звоном сыпались на землю. Но даже и это не могло вызвать людей Сосновского к бою, потому что старшие его защищали, зная, что, если бы двинулись, наплыли бы толпы Радзивилловских людей и из этого боя никто бы целым не вышел. Радзивилловским не повезло, потому что, накричавшись, набив окон и стен, и не в сосоянии достать людей, они только напрасно утомились, и сообразив, что князь будет этому недоволен, с песнями и криками поехали прочь. У них было только то утешение, что досадили ненавистному человеку, дармоеду Брюля.

Было это начало и попытка, потому что Сосновский, маленькая фигура, не много значил, и только лишь принадлежал к лиге против Радзивилла. Более значительную и заметную роль играл в этой коалиции подскарбий Флеминг, которого не любили даже те, кто с ним держались за одну ручку. Поэтому был сговор на следующий день напасть на дворец Флеминга. Там они непременно надеялись вызвать столкновение, которое потом можно было бы свалить на придирку людей подскарбия.

И там уже первым знаком того, что готовилось столкновение, был наплыв гмина, который сосредоточился на площади, отовсюду туда набегая. Один и другой отряд милиции спокойно прошли мимо ворот, хоть в них показались пешие люди подскарбия. За теми, как за передней стражей, пошёл Голиаф со своими, напевая сатирическую польско-еврейскую песенку, которой, как немца, высмеивали Флеминга.

За тем первым выстрелом по окнам дворца на первом этаже, из которых посыпались стёкла, последовало несколько других, также направленных на окна.

Охрана Флеминга, которой командовал немец Дрехер, молодой офицер, отважный и раздражённый постоянными придирками и обидами, какими их преследовали, не хотела вынести это терпеливо, и Дрехер, с юношеской отвагой выбежав из дома, бросился прямо на одного из стреляющих, схватив за узду его коня, чтобы увести его с собой.

У того в руке был заряженный пистолет; он нацелился прямо в грудь Дрехера и выстрелил; офицер, схватившись за сердце, повернулся только, покрутился и упал, пятная кровью брусчатку.

Люди Флеминга, увидев это, не могли уже сдержаться, и все, кто стояли в воротах, выстрелили по воеводинским, с которыми, к счастью, кроме одного убитого коня и нескольких раненых, ничего не случилось. Тогда намечался формальный бой, который мог бы принять опасные размеры, но молодой каштеляниц, который из своеволия присвоил себе команду над отрядом, видя, что это не шутки, и, пожалев своё достойное имя для грязного скандала, ушёл первым, за которым устремилась и группа с Голиафом.

Когда это происходило, Толочко как раз проезжал там верхом, и несколько пуль просвистело мимо его ушей.

Он знал и слышал из уст самого князя-воеводы, что хотел избежать скандала, а гетману было важно, чтобы брат его сохранял cum dignitate, поэтому Толочко, который видел каштеляница