с самым родным человеком на земле и не делать этого! Почему так? Ведь ты точно знаешь, что любишь этого человека бесконечно и безусловно! Но привыкаешь не разговаривать и не видеться с ним…

Я старалась гнать эти мысли, потому что как только в голове возникало слово «мама», к горлу подступал ком, и я была готова разрыдаться! И когда у меня появилась возможность переписываться с мамой, чтение ее первых писем и процесс написания ответов – все это неизбежно сопровождалось глазами на мокром месте. Тут я ничего поделать не могла… Потом слезы постепенно исчезли. Я увидела, что мама стойко переносит это испытание, что она держится ради меня и делает все, чтобы меня дождаться. Занимается спортом, здоровьем, старается не нервничать, не пить всякие дурацкие таблетки. И тогда осталась только радость – от понимания, что мама все равно мыслями всегда рядом со мной, думает обо мне, заботится. Все-таки безусловная материнская любовь – это величайший дар для каждого человека. В переписке мы наверстали все упущенное за последние годы нашего с ней отдаления друг от друга…

И когда я вышла на свободу, мы с мамой продолжили активно общаться. Стали созваниваться каждый день, ровно в восемь вечера, и разговаривать – иногда по часу. Это стало нашим неизменным ритуалом. И я с огромным удовольствием обсуждаю с ней любые темы, незначительные по сути. Просто повседневные заботы, рецепты, телепередачи, погоду. Да все что угодно! Но вся эта милая чепуха для меня очень значима. И когда меня спрашивают: «Что изменилось в твоей жизни после тюрьмы?» – я могу точно сказать, что, во-первых, изменились отношения с моей мамой. Меня словно заставили проснуться, крикнув в самое ухо: «Эй! Очнись! У тебя есть потрясающая мама, которая любит тебя больше жизни! Цени это!» И я научилась ценить это и каждый день говорить ей, что я ее люблю и что она мне очень нужна…

И, конечно же, меня очень поддерживала моя однокурсница по ВГИКу Маша Заславская. Потрясающая девушка – умница и красавица. В институте и после него мы не были особо близки. И вдруг она показывает себя самым верным и внимательным другом. Она мне пишет, я ей отвечаю. И она не прекращает писать и дальше, как сделали многие после пары отправленных мне писем. Более того – чем дольше мы переписывались, тем интереснее становилось это делать – и мне, и ей. Она писала мне, как вся ее семья – люди, с которыми я даже не знакома, переживают за меня. Она заказывала мне необходимые товары из магазина, она регулярнейше поставляла мне книги из «Озона». Она делала все эти крайне важные для меня вещи – постоянно и неизменно. И я знаю, что именно в ее постоянности и заключался настоящий подвиг. Подвиг, который полностью оценить просто невозможно…

Я никогда не досадовала на тех, кто прислал мне пару писем и пропал. Или на тех, кто мне вообще не писал. Боже упаси! Возвращаясь мыслями к «вольной» жизни, я понимала, что там катастрофически ни на что не хватает времени. Даже электронное письмо написать некогда! И это нормально и понятно. Другой ритм, другая плотность событий, это во-первых. А во-вторых, я понимала, что обычному человеку очень тяжело и очень страшно взять и ввязаться в «тюремные коммуникации». Я знала это по себе.

Незадолго до ареста на одном из собраний нашего сценарного клуба «Диктатура» мы заговорили о режиссере Олеге Сенцове[6], который тогда находился в самом начале своего долгого заключения. И постановили – раз он наш коллега по цеху, раз он киношник, нужно «заочно» принять его в члены нашего клуба! Написать ему, съездить к нему в колонию, как-то поддержать. И лично мне было поручено написать ему письмо. Я разыскала на просторах интернета его сестру, написала ей о клубе, о предложении стать его членом. И сестра Сенцова ответила мне: «Напишите Олегу письмо сами, это его обрадует…»

Ну так вот. Я ведь так и не написала Сенцову этого письма! Как только я начинала думать о том, что мне нужно будет послать куда-то в эту страшную систему письмо, «засветить» там свои личные данные – у меня внутри все замирало от какого-то первобытного ужаса. Ничем не объяснимого. И я ничего не могла поделать. Все тянула и тянула с этим делом.

Конечно, если бы на следующем собрании нашего клуба я получила бы нагоняй за прокрастинацию – наверное, я подсознательно ждала этого «волшебного пенделя» – я бы собралась с духом. И написала бы Сенцову. Но тут меня арестовали, и я оказалась по другую сторону барьера…

…Из СИЗО я стойко писала всем, кто мог бы порадоваться моим письмам, даже не надеясь получать ответы. Я посылала письма, рисунки – с единственной мыслью – напомнить людям, что я еще существую на этом свете. Что я еще жива: «Люди, ау! Не забывайте меня!» Я написала электронные письма нескольким своим очень старым знакомым – тем, чьи мейлы помнила наизусть. Кто-то откликнулся, предложил помощь, и меня это здорово подбодрило.

Я безоговорочно радовалась каждой полученной весточке – ото всех, кто мне писал. Особенно трогало, когда получала письма от людей, с которыми даже не была знакома. Каждое письмо – бумажное ли, электронное ли – было на вес золота, и я бережно хранила их – все до единого!

И в минуты тюремного отчаяния, в минуты, когда было так тяжело физически, что хотелось кричать и плакать от усталости, невыносимого напряжения, недосыпа, я напоминала себе, что есть люди, пусть их и немного, которые меня ждут, которые меня поддерживают, которые верят в меня и которые мне пишут! И я продолжала держаться, в том числе ради них…

Я – изгой

Так сложилось, что для меня эти письма и люди, которые их писали, были на протяжении всего времени более реальными и настоящими, чем те, кто меня окружал. Во-первых, потому что письма были незримым мостом, связывающим меня со свободой, с тем миром, куда я была устремлена всеми фибрами своей души.

Но вторая, более существенная причина моей отчужденности от тюремных людей заключалась в том, что мои первые соседи вели себя так, что у меня навсегда отпало малейшее желание заводить здесь какие-либо отношения.

Конечно же, в первые дни, в состоянии дичайшего стресса, мне хотелось броситься прямо в объятья этих новых знакомых. В поисках утешения и дружбы. Мне так хотелось выплакаться, подбодриться, найти опору в этих людях. Находящихся в том же положении и способных понять мои страдания. И если бы они меня не оттолкнули тогда, если бы