В другом конце комнаты Левка душил Олимпию в страстном танце. Она защищалась довольно энергично, когда же время от времени капитулировала, он волок ее из угла в угол, вопреки ритму, совершенно не в такт музыке, как зверь добычу.

В дверях показался старый Баум с серебряными очками на лбу.

– Engelbarth, mein liber, es ist schon zu spät. Энгельбарт, мой милый, уже очень поздно, – произнес он робко.

Между тем его первородный сын, не внемля голосу рассудка, продолжал кружить с Цецилией в ритме медленного танго.

Пастор потоптался растерянно, потом открыл книгу, заложенную указательным пальцем, и вернулся к себе.

– Через месяц я уеду, – шепнула Грета.

– Что это за идея?

– Отец боится войны. Знаешь, я истовая, жуткая немка и вместе с тем уже не немка и никогда ею не буду.

– Это выше моего понимания.

– Рассудительные немки не пьют стаканами крепкие вина, и вообще…

– Что вообще?

– И вообще произошло много всего. Посмотри на Энгеля. Разве так выглядит приличный немецкий бурш? Он уже не немец, но никогда не будет и поляком.

– Какое это имеет значение?

– Ох, поймешь, если судьба когда-нибудь забросит тебя в далекие края.

– Знаешь, Грета, мне как-то скверно. В глазах рябит.

– И мне плохо. Выйдем на свежий воздух.

– Боже милостивый, до чего шатает.

– Я выпила впервые в жизни.

– Я тоже.

– Я представляла себе это иначе, лучше.

Придерживаясь за стену, они спускались по железной винтовой лестнице.

– Я не выдержу. Долго мы будем кружиться? – стонал Витек.

– Мы уже спустились. Выход там, – показала она на расплывавшийся в темноте витраж.

Они нашли дверную ручку, которая выскальзывала из рук, как холодная мышь. Толкнули дверь. Кто-то стоял на крыльце, освещенный лампочкой в проволочной сетке.

– Володко был в наших руках, – сказал мужчина в кожаном шлеме. – Оперативники уже выводили его. И вырвался в подворотне. Стрелять было невозможно – мешали прохожие.

– Пан Хенрик, вы? – спросил Витек.

– Да, я. Можно мне подняться?

Они посторонились, давая ему пройти. И он закрутился в витках этой ужасной лестницы, спотыкаясь о ступеньки, которые гремели, как пустая металлическая бочка. А они сбежали в сад, где среди кривобоких стволов лениво струился туман. Дом, оставшийся позади, напоминал старинный разбойничий замок. На круглых башенках жалобно скрипели жестяные флажки.

– Господи, еще хуже. Сейчас упаду, – шепнула Грета.

Витек неуклюже обнял девушку, а она вздрогнула, как от озноба. Замерла в ожиданье.

– Почему молчишь?

– Подвожу итоги своей жизни.

– Это необходимо именно сейчас?

– А вдруг мы умрем от этого вина? Вдруг оно отравлено.

– Я никогда бы не позволила. Первая бы умерла. Слышишь вой волков?

– Это не волки, а собаки. В эту пору волки уже не молятся на луну.

– Ох, а я бы хотела помолиться.

– За кого или о чем?

– Да уж ладно.

Грета опустила голову. Где-то в ночи проезжала телега. Слышалось мерное повизгивание плохо смазанных осей, порой скрежетали ободья колес по утонувшим в грязи камням. Витек поддерживал поникшую девушку, и у него уже начинала неметь рука.

– Поцелуй меня, – шепнула она.

Он поднял ее голову, приложил губы к холодной щеке. Она снова вздрогнула, словно пересиливая себя. Витек поискал ее губы и поцеловал только в уголок рта. Она на мгновенье прильнула к нему, хотя сделала это, пожалуй, лишь для того, чтобы его оттолкнуть.

– Не хочу так.

– Извини, – сказал он по-дурацки.

А Грета, резко повернувшись, побежала к дому, туда, где еще хрипел патефон, натужно вращая пластинку с песенкой об осенних розах.

– Она очень красива, – сказал себе Витек. – Ничуть не хуже той. Почти такая же грудь, почти такой же живот, почти такие же бедра. Почти. Что это со мной?

На лестнице у готического окошка отчаянно хрипел Левка. И выглядело это так, словно он с нечеловеческими усилиями штурмовал отвесную скалу, беспрестанно срывался и возобновлял свои отчаянные попытки. Было что-то пугающее в его стонах, в его исступлении, в его конвульсивных движениях.

– Левка, что с тобой? – спросил Витек не своим голосом.

Тот заголосил еще истошнее, вдруг впился во что-то, то ли поглощая, то ли разрывая в клочья, то ли заслоняя от людей. Витек разглядел рядом с готическим окошком размытую белизну женского лица, разглядел и оскаленные по-звериному мелкие зубы. Ощутил приступ удушливого страха. Кинулся очертя голову наверх, упал, споткнувшись о ступеньку, и на четвереньках устремился в обитель Баумов, преследуемый предсмертными воплями Левки.

В гостиной еще танцевал Энгель, танцевал с Олимпией вальс в ритме танго. С его крупной головы, поросшей золотыми кудрями ангелочка и помеченной уже островками неизбежной лысины, стекали на глаза, подбородок, шею обильные капли горячего пота. Грета лежала на тахте, уткнувшись лицом в вышитую подушку. Техник-дорожник сидел у стола и сосредоточенно созерцал шатко вращающийся круг пластинки и серебристые иглы, рассыпанные вокруг патефона. Глядел задумчиво, исполненный достоинства и одновременно ослиной тупости. В руке держал почти опорожненный объемистый стакан, помнивший царские времена.

– Вы техник или полицейский? – спросил неожиданно для себя Витек.

Пан Хенрик вскинул голову, словно провожая взглядом летящую птицу. Однако зрачки его снова бессильно сползли и скрылись до половины в темных мешках, обычно придававших меланхолический оттенок его взгляду.

– Я несчастный человек, – пробормотал он.

– Все вам здесь завидуют, все вами восхищаются.

– А я несчастен. – Он передернул плечом, скосив взгляд куда-то в угол, словно узрел там нечто необычное, и добавил упрямо: – Несчастен, и все тут.

Сказав, призадумался над своим заявлением, что могло показаться и самоотречением, и некой разновидностью гордыни или каверзным вызовом.

Витек подошел к кушетке и осторожно коснулся плеча Греты. Та не подняла головы, но он знал, что она прислушивается в напряженном ожидании.

– Тебя мутит?

Она утвердительно кивнула головой, утопающей в подушке с немецким изречением. Пряди белых волос, как призрачные сталактиты, свисали над вишневым полом.

– Меня тоже тошнит, – тихо признался Витек.

– Очень хорошо, что я уезжаю, – пролепетала она.

– Ты же вернешься?