Вот почему старые мастера называли чайную церемонию самой жизнью, а не способом получения удовольствия, сколь бы утонченным ни выглядел ритуал. Дзэн тесно связан с культом чая. Большинство старых мастеров с усердием изучали Дзэн и все свои достижения в практике Дзэн стремились приложить к любимому делу – тяною.

Религию подчас можно охарактеризовать как путь избавления от банальности мирской жизни. Ученые могут возразить мне, утверждая, что цель религии – не уход от жизни, а поиск Абсолюта в вечном стремлении превзойти условности обыденного бытия. И все же в практическом плане это именно уход, бегство от действительности, позволяющее человеку немного перевести дух и восстановить силы. Дзэн как духовное учение предназначен для того же – его трансцендентальное выражение, труднодоступность для неискушенного ума заставили мастеров, изучавших Дзэн, изобрести способ практического приложения своих познаний в форме чайной церемонии. В значительной мере тем самым они давали выход и своим эстетическим устремлениям.

Прочитав такое объяснение, читатели могут прийти к выводу, что ваби есть категория негативная и все ее радости хороши только для тех, кто в реальной жизни остался неудачником. В известном смысле это так. Но кто из нас настолько здоров, что никогда в жизни не испытал нужды в лекарстве или бодрящем напитке? К тому же всем нам суждено когда-нибудь отойти в мир иной. Психологи могли бы привести немало поучительных историй, когда физически и психически здоровые деловые люди, уйдя на покой, вдруг в одночасье угасают. Почему так происходит? Да потому, что они не научились создавать резервные запасы энергии – пока у них была работа, они ни на минуту не задумывались о возможности уйти на покой, в отставку.

В годы междоусобных смут самураи, день и ночь занятые своим воинским ремеслом, понимали, что невозможно быть постоянно начеку, не давая нервам ни минуты покоя, что необходима хоть какая-то возможность отдыха и переключения. Чайная церемония давала им такую возможность. На какое-то время они могли удалиться в укромный уголок подсознания, воплощенный в символическом образе крошечного чайного домика. Выходя оттуда, они чувствовали себя не только отдохнувшими душой и телом, но и сознавали, вероятно, что дух обогатился более долговечными ценностями, чем те, что можно обрести в битве.

Саби проявляется и в искусстве ландшафтной архитектуре или садов, и в чайной церемонии, и в литературе. Однако здесь мы коснемся только литературы, и в частности такой специфической области, как семнадцатисложные трехстишия хайку. Эти миниатюрные стихотворения считаются одним из наиболее самобытных творений японского поэтического гения. Бурно развиваясь в период Токугава, лирика хайку достигла вершины в творчестве великого Басё (1643–1694).

Поэт-странник, всей душой стремившийся к слиянию с Природой, Басё стал подлинным воплощением национального духа, сугубо японского художественного мышления. Вся жизнь Басё прошла в путешествиях. Он исходил Японию из конца в конец – к счастью, в ту пору еще не было железных дорог. Современная техника и бытовые удобства не слишком благоприятствуют развитию поэзии. Владеющая нынешним поколением страсть к научному анализу срывает с окружающего покров тайны, но поэзия, тем более поэзия хайку, без тайны существовать не может. Беда с наукой в том, что она не оставляет места неопределенности, игре воображения, стремясь обнажить и выставить напоказ сокровенную суть вещей. Где правит наука, там кончается фантазия и воображение отступает на задний план.

Все мы вынуждены ежедневно иметь дело с голыми фактами, отчего дух постепенно окостеневает, теряет чувствительность. Но там, где нет мягкости, душевной чуткости, поэзия не живет. Могут ли пышно зеленеть травы и деревья посреди знойных песков? Во времена Басё жизнь была еще не столь прозаична, не столь заполнена суетными заботами. Соломенная шляпа, посох да холщовая сумка – вот и все, что требовалось поэту для того, чтобы бродить по дорогам Японии, переходя от деревушки к деревушке, останавливаясь там, где что-либо могло его заинтересовать, и наслаждаясь разнообразными впечатлениями, большей частью, видимо, впечатлениями от долгого, трудного и небезопасного пути. Когда путешествие становится слишком легким и удобным, утрачивается его духовная наполненность.

Пусть это покажется немного сентиментальным, но некое чувство одиночества, рождающееся в странствиях, заставляет человека размышлять о смысле жизни – ведь жизнь в конце концов тоже всего лишь путь, странствие из неизвестности в неизвестность. Отпущенный нам срок в шестьдесят, семьдесят или восемьдесят лет позволяет лишь при должном старании слегка приподнять завесу Тайны. Тот же, кто стремится прожить всю свою недолгую жизнь безбедно, не зная забот и волнений, лишает себя великого чувства Вечного Одиночества.

Непреодолимую страсть Басё к путешествиям прекрасно живописует его предисловие к лирическому дневнику «По тропинкам Севера» («Оку-но хосомити», 1694):

«Дни и месяцы – лишь странники, гостящие у сотен поколений; странники и времена года, что приходят и вновь уходят. Те люди, что проводят всю жизнь на кораблях или встречают старость, ведя под уздцы лошадей, вечно в пути; дорога стала им домом. Немало мужей древности умерло в странствиях.

Уж и не помню, когда овладело мною сильнейшее стремление к бродячей жизни, желание уподобить судьбу свою одинокому облаку, что плывет вдаль по воле ветра. Проведя некоторое время на морском побережье, я с прошлой осени поселился в полуразвалившейся хижине у реки. После того как выметена была прочь паутина, приют мой стал хотя бы отчасти пригоден для жилья.

Однако, когда год подошел к концу, неугомонный дух странствий снова напомнил о себе. Меня словно преследовала какая-то сверхъестественная сила, чьему соблазну я не в состоянии был противиться. Мною овладела идея посетить грядущей весной, когда небеса окутаны дымкой, пограничную область Сиракава. Сердце мое лишилось покоя. Срочно наложил я на обмотки заплаты, подновил свежей соломой дорожную шляпу, полынными прижиганиями подлечил ноги. Наконец, оставив хижину на попечение друга, я отправился в путешествие на Север за лунным светом, с которым вскоре должен был я повстречаться в Мацусиме».

Предшественником Басё был Сайгё (1118–1190) – другой поэт-странник, живший в эпоху Камакура. Отказавшись от карьеры придворного самурая, он целиком посвятил жизнь путешествиям и сложению стихов. Сайгё был буддийским монахом. Тому, кто бывал в Японии, возможно, доводилось видеть популярную картину – одинокий монах в дорожном одеянии созерцает гору Фудзи. К сожалению, не помню имени художника. Картина пробуждает немало дум, в особенности о тайне одиночества человека в мире, об извечной обособленности человеческой жизни. Но чувство это далеко от ощущения потерянности, неприкаянности, от давящего сознания собственной никчемности – оно сродни постижению таинства Абсолюта.

Дым над Фудзи-горой —

по ветру стелется, вьется

и уносится вдаль.

Кто узнает, куда вслед