Кроме молодых, сидящих широким кругом на камнях и бревнах, Любеня заметил нескольких старейшин. У тех – белые бороды и волосы длинные. Видимо, у россов бреют головы только воины, их отличие, пришло в голову.

Еще перед холмом его сопровождающие спешились, на подходе к сборищу вообще отстали, так что он пришел на суд вроде сам по себе. Поискал глазами – ни Колимы, ни Зары среди присутствующих не увидел. Может, хвала богам, у них хватило ума уйти…

Он подошел поближе. Остановился. На него почти не обратили внимания. Все смотрели на князя. Тот расхаживал в центре круга, ступая легко, порывисто, часто оборачиваясь к огромному, большеголовому воину, понуро стоящему в самом центре.

– Ты, Ватша, пил хмельное с Макотой, а потом с ним же задрался, – говорил князь. Негромко вроде, но жестко и отчетливо, его хорошо было слышно. – Тому есть свидетели.

– Не надо свидетелей, князь. Признаю, – пробасил Ватша.

– Так! Задравшись, вы с ним сначала лаялись, а потом взялись за мечи. Рубились, и ты убил его. Тому тоже есть свидетели.

– Не надо, князь. Признаю.

– Признаешь… Так! – Князь остановился перед большеголовым, глянул пристально: – Из-за чего была свара, Ватша?

Тот, хоть и без того стоял, склонив голову, понурился еще больше.

– Отвечай!

– Два дня пили брагу, князь… – глухо пробормотал он. – Вспоминали разное, много чего… Да, а свидетели-то?! Свидетели что говорят? – Виноватый с надеждой вскинул глаза на князя: – Они-то должны помнить, из-за чего мы задрались.

– Где уж им помнить, раз ты сам и в толк взять не можешь! – звонко выкрикнул кто-то из дружинников. Многие засмеялись.

– Так! – Князь тоже усмехнулся, разгладил ладонью длинные, свисающие ниже подбородка усы. Глянул в сторону седобородых: – Ну что ж, почтенные старики, дело ясное. Так, что ли?

– Убил, чего уж яснее…

– Сам признает…

– Пусть виру платит…

– За вину – вира, издавна заведено, – загудели оттуда.

Князь поднял руку. Смех и голоса смолкли.

– Так! – сказал он громче. – Перед ликом Перуна Защитника, перед судом человеческим признаю тебя, Ватша, виновным в убийстве Макоты! За вину – выплатишь родителям убитого три гривны серебра!

– Три?! – охнул большеголовый. – Да где ж я…

– Три гривны! – жестче повторил князь. – И еще тебе мой приговор – у Макоты, знаю я, есть три сестры, но братьев в их семье больше нет. Возьмешь одну из них себе в жены. Я, Вадьим Сокол, князь россов, так сказал! Теперь уйди с глаз!..

– Вот это истинно…

– Правильно сказал князь…

– Убил кормильца – пусть сам семью кормит… – неторопливо одобряли старейшины.

Молодые заинтересовались другим:

– А какую из сестер ему брать-то, а?

– Да какую родители не пожалеют, ту и возьмет!

– Из них, други, сказывают, рябая одна… Ее небось?!

– А что, дурной да рябая – хороша парочка! – веселились дружинники.

Увлекшись зрелищем княжьего суда, Любеня забыл, зачем он здесь. Впрочем, ему тут же напомнили. Князь, больше не обращая внимания на понурого Ватшу, вдруг глянул прямо на него. Глаза у Храброго темные, непроницаемые, взгляд – тяжелый и пристальный. Его сразу чувствуешь, как руку, положенную на плечо.

Толпа перед Любеней быстро расступилась. Он понял – зовут, чего ж непонятного…

Полич зябко дернул спиной и неторопливо зашагал в круг. Остановился, не дойдя до князя полдесятка шагов, расправил плечи, заложив за пояс большие пальцы.

Князь все еще смотрел и молчал. Любеня тоже не опускал глаз. Если Сокол решил напугать его взглядом – пусть попробует…

С высоты Перунова холма далеко видно. Простор. Убегает за горизонт серебряная лента реки, изумрудная яркость весенних полей еще не высушена солнцем и зноем, над перелесками как будто зеленое марево – до того красива и нежна распускающаяся листва. И стены града отсюда хорошо видны, можно различить караульных на башнях…

А вершина холма лишь сверху обрывистая, ниже начинается пологая песчаная осыпь. Если оттолкнуться сильнее, сигануть сверху – на мягкое упадешь, дальше – в реку, на всякий случай отметил Любеня…

– Так ты слушаешь или нет, полич?

– Слушаю, – буркнул он.

Сам князь все еще молчал, говорил теперь один из его приближенных – широкоплечий воин с массивной золотой серьгой-кольцом и жгуче-красивыми глазами. Не молодой уже, но поджарый и крепкий.

Кого-то он напоминал, Любеня все пытался вспомнить – кого… Говорил воин многоречиво, но по-пустому. Вдуматься – так вообще ерунда выходит. Мол, полич Любеня, сын Кутри, затеял на торгу буйство, напал разом на четверых и всех четверых тем же разом сильно побил. Нарушил, таким образом, древний обычай мирной торговли. Этому есть свидетели тот-то и тот-то, а еще видели многие. Одному полич сломал руку, другому три зуба выбил, третьему разбил нос до крови, а у четвертого, Власка, скула до сих пор набок.

Даже сами россы посмеивались. «Эвон как – один сразу на четверых… – дурашливо протянул кто-то. – А те, значит, так и стояли, смотрели, как им зубы крошат да руки ломают… Не из християн ли будут терпельцы-то?»

Когда пожилой воин начал про скулу Власка, смех грянул уже откровенно. Даже князь улыбнулся.

– И скула сильно набок? – вдруг спросил он.

– Власк жалуется – жевать не может, только глотать способно, – серьезно ответил тот.

– А чего жалуется, пусть глотает себе и глотает!.. Он – любит… Да у Власка в избе жевать-то нечего, только жидким пробавляется, тем, что с хмелем… – гоготали в толпе.

– Передай жалобщику – я днями зайду, поправлю скулу-то. На другую сторону! – бросил Храбрый. – Ты, Асконь, дело говори, а выбитые зубы пусть они сами считают!

– Дело, князь? Есть и дело… – пожилой обвел мрачным взглядом развеселившихся родичей. Те быстро затихли, видимо, уважали его. – Вы все знаете меня, знаете, что я не люблю бросаться словами…

– Знаем, Асконь, как не знать!..

– Говори, все слушают…

– Я, Асконь, из рода соколов, обвиняю Любеню, полича, в убийстве своего сына Юрьеня! – Он возвысил голос. – И прошу в том твоего суда, князь!