— На пару часов, — сказал я.

— Ну да, — снова хохотнул он, но уже не так весело. — Ну да, — повторил он еще тише, и я вдруг на секунду ощутил на себе всю тяжесть его жизни: занюханный мотель, полумертвая роща, боль в ампутированных ногах и бешеный писк хомяков, без устали бегущих по колесам в своих клетках. И это в неполных тридцать лет.

— Это я не в аварию попал, — сказал он, отвечая на не заданный мною вопрос. — Большинство людей думает, что это я на байке навернулся. — Он посмотрел на меня через плечо и покачал головой. — Я как-то ночевал тут, когда здесь еще был «Приют Молли Мартенсон». Не один ночевал. Но она не была мне женой. Но тут заявилась Холли, злая как черт. Швырнула в меня обручальным кольцом и убежала. Я погнался за ней. Ограды вокруг бассейна тогда не было, но он уже стоял пустой, а я поскользнулся. Ну и сверзился вниз. — Он пожал плечами. — Хребет сломал. — Он махнул рукой, обводя окрестности. — Отсудил у них это все.

Он подъехал к сараю и отпер замок на двери. Некогда сарай был красным, но солнце и полное пренебрежение со стороны хозяев превратили его в блекло-розовый. Он клонился на левый бок, как будто мечтал прилечь и уснуть.

Мне было интересно узнать, как получилось, что из-за трещины в позвоночнике Уоррен лишился обеих ног ниже коленей, но я решил, что он сам расскажет мне об этом, если захочет.

— Что самое смешное, — сказал он, — Холли меня теперь любит вдвое сильнее. Может, потому что я больше по бабам шляться не способен. Как ты думаешь?

— Возможно, — сказал я.

Он улыбнулся:

— Я и сам так думал, но знаешь, в чем на самом деле штука?

— Нет.

— Холли из тех женщин, которые живут, только если кто-то в них нуждается. Как эти ее карликовые свиньи. Если бы не ее забота, эти уроды давным-давно передохли бы. — Он взглянул на меня, затем кивнул сам себе и открыл дверь сарая. Я последовал за ним внутрь.

Большая часть помещения напоминала блошиный рынок. Хромые кофейные столики, лампы под драными абажурами, треснувшие зеркала и телевизоры, зияющие разбитыми экранами. Вдоль дальней стены болтались подвешенные за шнуры ржавые электроплитки; рядом висели репродукции картин с изображением пустых полей, клоунов и цветов в вазах, густо заляпанные апельсиновым соком, кофе или еще какой-то дрянью. В передней трети сарая стояли чемоданы и громоздились груды одежды, книг, обуви; тут же примостилась картонная коробка, доверху заполненная дешевыми побрякушками. Слева Холли или Уоррен выгородили желтой лентой кусок пространства, куда аккуратно сложили чашки, стаканы и тарелки в фабричной упаковке, ни разу не использовавшийся блендер и оловянный поднос с гравировкой «Лу и Дина навсегда. 4 апреля 1997».

Уоррен перехватил мой взгляд:

— Ага. Молодожены. Решили провести здесь брачную ночь, распаковали подарки, а часа в три ночи разругались вусмерть. Она рванула отсюда на машине — они с заднего бампера даже привязанные банки оторвать не успели. Он полуголый выскочил за ней. Больше я их не видел. Холли не разрешает мне все это продать. Говорит, они вернутся. Я ей: солнышко, два года прошло. А она: они вернутся. Вот такие дела.

— Такие дела, — повторил я, все еще ошарашенный картиной свадебных подарков, оловянным подносом и образом полуголого жениха, который в три часа ночи бежит по пустынному шоссе за своей удравшей невестой.

Уоррен свернул направо.

— Вот ее вещи. Вещи Карен Веттерау. Все здесь.

Я подошел к картонной коробке из-под бананов «Чикита» и откинул крышку.

— Когда ты видел ее в последний раз?

— Неделю назад. А потом услышал, что она прыгнула со здания таможни.

Я взглянул на него:

— Ты знал.

— Конечно знал.

— А Холли?

Он покачал головой:

— Она тебе не врала. Она из тех, кто во всем ищет положительную сторону. А если не находит, значит, этого вообще не было. Что-то в ней сидит такое, что не дает ей видеть связь между событиями. Когда я увидел фотографию в газете, то сложил два и два, хоть и не сразу. Минуты три у меня на это ушло. Она, конечно, выглядела по-другому, но все-таки я ее узнал.

— Что она была за человек?

— Несчастная. Я таких несчастных давно не встречал. Прямо-таки помирала от тоски. Сам-то я больше в рот не беру, но иногда составлял ей компанию, когда она пила. Через какое-то время она начинала ко мне клеиться. Я дал ей от ворот поворот, а она дико разозлилась и стала намекать, что у меня там ни фига не работает. Я ей говорю: «Карен, я много чего потерял, но не это». Черт, в этом смысле я до сих пор как в восемнадцать лет. Солдат встает по стойке «смирно», если ветер подует. Короче, я ей сказал: «Ты не обижайся, но я люблю свою жену». Она засмеялась. Сказала: «Никто никого не любит. Никто никого не любит». И, знаешь, она, похоже, действительно в это верила.

— «Никто никого не любит», — повторил я.

— «Никто никого не любит», — кивнул он.

Уоррен почесал в затылке, огляделся вокруг, а я взял из коробки лежавшую сверху фотографию в рамке. Стекло разбилось, и из-под рамки торчали осколки. На фотографии был изображен отец Карен в парадном мундире офицера морской пехоты. Он держал за руку дочь, и оба щурились от яркого солнца.

— Карен, — сказал Уоррен. — Думаю, ее утянуло в черную дыру. Когда тебе кажется, что весь мир — сплошная черная дыра. Когда тебя окружают люди, уверенные, что любовь — это брехня. И потому оказывается, что любовь и в самом деле брехня.

Еще одна фотография, и тоже под разбитым стеклом. Карен с симпатичным темноволосым парнем. Дэвид Веттерау, предположил я. Оба загорелые, оба в одежде пастельных тонов, стоят на палубе круизного лайнера с бокалами дайкири в руках, явно чуть навеселе. Оба широко улыбаются. Тогда с миром все было в порядке.

— Она сказала мне, что была обручена с парнем, которого потом сбила машина.

Я кивнул. Еще одна фотография Карен и Дэвида. Опять осколки стекла. Опять широкие улыбки. Снимали на вечеринке. На заднем плане — гирлянда с надписью «С днем рождения!».

— Ты знал, что она занималась проституцией? — спросил я, кладя фотографию на пол рядом с двумя другими.

— Догадывался, — сказал он. — К ней постоянно шастали мужики. Но мало кто возвращался во второй раз.

— Ты с ней об этом говорил? — Я поднял стопку уведомлений о задолженности, адресованных на ее прежний адрес в Ньютоне, и под ней обнаружил полароидный снимок Карен и Дэвида.

— Она все отрицала. А потом предложила отсосать за пятьдесят баксов.

Он повел плечами и посмотрел на лежащие на полу фотографии.

— Наверное, мне надо было ее вышвырнуть, но, блин… Ее и так уже отовсюду вышвырнули.

Ниже в коробке лежали письма. Счета в конвертах с пометкой красными буквами: «Возвращено отправителю ввиду отсутствия марки». Я отложил их в сторону, вытащил две футболки, шорты, белые трусы и носки и остановившиеся часы.