Этого не может быть. Как он нашел меня в этом крошечном поселке, затерянном в нашей огромной стране — словно иголку в стоге сена?

Не может быть — а значит, я придумала себе это. Сошла с ума и придумала.

Ну и отлично.

Если сумасшествие именно такое — я счастлива.

Пусть что угодно происходит с моим брошенным телом, пока в глубинах своего разума я могу вдыхать запах розмарина и холодного моря и еще чего-то терпкого, присущего только Герману.

— Тина тебя сдала, — отвечает он на незаданный вопрос. — А с размером взятки администрации я так лихо промахнулся, что мне предложили второй ключ от твоего номера.

— Взял?

— Взял.

— Чтобы изнасиловать меня спящую?

— Интересные у тебя фантазии, — Герман трется колючим подбородком о мою щеку и смеется. — Если ты закроешь глаза, можем попробовать. Но ты всегда так стонешь и так жадно требуешь «еще» и «глубже», что будет сложно поверить в изнасилование.

— Сначала побрейся, — ворчу я. — У тебя морда как наждачка, а ты ведь наверняка захочешь…

— Захочу, — кивает Герман. — Уже хочу. Но для этого надо тебя выпустить из рук, а этого я точно не хочу. Пока не придумал, что делать.

— Пока ты думаешь, я так посижу, — бормочу я, все еще тыкаясь в его рубашку носом, как щенок. Мне так нравится его запах — сейчас, когда он с дороги, усталый, давно не бывший в душе, что я уже согласна потерпеть даже раздражение от щетины на щеках и внутренней стороне бедер. Но потом вспоминаю, что завтра суд и…

Ох.

И надо бы выяснить отношения, как это полагается.

Где он был столько времени, зачем приехал, что хочет сказать, что там с Полиной и вообще…

Но не могу. Просто нет душевных сил. Я пытаюсь черпать из этого колодца, чтобы просто задать какой-нибудь вопрос, но ковшик скребет по дну.

Не сейчас.

Сейчас запах, руки, колкая щетина, тепло и слезы.

В суд мы приходим, сплетя пальцы, как подростки, и с трудом выносим то, что нам надо сесть на расстоянии трех метров друг от друга.

Зал маленький и душных, похожий на школьный класс. За учительским столом возвышаются флаги РФ и региональный, портреты президента и губернатора выцветшие и запыленные — издалека там и не разглядеть, кто на них. Может быть, вообще Толстой с Достоевским. Или Менделеев с Ньютоном. Остались от школы, которая когда-то была в этом здании, но давно закрыта за неимением такого количества учащихся. Теперь немногочисленные школьники каждое утро ездят в ближайший крупный город.

Окна открыты нараспашку, но от этого не легче — даже сквозняк здесь пахнет пылью и битумом, он горячий, как ветер в аду.

Процедура быстрая — судье тоже не хочется париться в черном балахоне дольше необходимого. К тому же здесь все давно знакомы друг с другом и в курсе всех обстоятельств.

К моему удивлению, на заседание является не только мать Анюты — маленькая девушка, выглядящая старше своих лет с наспех сооруженным из жидких волос мышиного цвета хвостиком. Но и отец — высоченный детина в майке-алкоголичке и с корявыми, отнюдь не тюремными, впрочем, татуировками.

Явление отца не запланировано, заседание задерживается на полчаса, зато потом летит, как санки под горку — и буквально в течение часа мы уже свободны.

Мать закодировалась от алкоголизма, отец вышел из тюрьмы и нашел работу у какого-то отчаянного фермера, у которого «горит» урожай, и суд дал им последний шанс устроить Анюте нормальную жизнь.

«Учитывая ситуацию, мы считаем, что с родными родителями ребенку всегда будет лучше».

— Так бывает, — говорит мне добрая женщина из опеки. — Так часто бывает. Вы ведь не расстраиваетесь? Конечно, ехать было далеко…

— Нет, нет, что вы! — заверяю я ее, сквозь выступившие на глазах слезы глядя, как худенькая девочка с темными кудряшками вырывает руку у строгой тетеньки, представлявшей ее интересы в суде, и бросается к своей щуплой заплаканной маме.

Утыкается в ее юбку лицом и беззвучно рыдает, содрогаясь всем крошечным тельцем.

Мама ее смотрит на меня настороженным взглядом дикого зверька — а ну как брошусь и отниму детеныша.

Качаю головой и отворачиваюсь.

Мы с Германом уходим из душного зала сразу следом за родителями Анюты и молча, не сговариваясь, идем к киоску с мороженым. Ему шоколадное, мне вишневое — и бутылку минералки.

Все так же молча мы идем вдоль бульвара, усаженного липами, едим мороженое и думаем о чем-то своем. Идем за руку, вновь сплетая пальцы — несмотря на жару.

Воробьи галдят и купаются в песчаных ямках, прозрачные лучи солнца пробивают листву и оставляют яркие пятна на светлой футболке Германа, и все вокруг кажется сказочным, а значит — не таким уж и плохим. Неожиданно мир оказывается даже лучше, чем я ожидала. Возможно, дело в том, что Герман рядом. Все возможно.

— Ты как? — спрашивает он.

— Как будто отменили смертный приговор, — честно отвечаю я, забирая у него свою руку и вытирая испачканные пальцы спиртовыми салфетками.

Он останавливается и поворачивается ко мне. Хмурит брови, ведет длинными пальцами по моему плечу с узкой лямочкой сарафана. Кожа отзывается привычным захлебывающимся счастьем и немножко — болью, потому что, кажется, мы слишком много гуляли под ярким солнцем, и я слегка сгорела.

— Зачем ты согласилась на опеку, если сейчас чувствуешь облегчение?

— Чтобы не было пути назад, — отвечаю честно и отправляю скомканную салфетку метким броском в урну.

— От меня?.. — как-то растерянно говорит Герман, вновь ловя мои пальцы.

— К тебе.

Мы целуемся прямо посреди бульвара, и солнце пятнает нас своими лучами, рассыпает сияющие конфетти, от которых слепнут глаза.

И я закрываю их, чтобы вновь вдохнуть запах теплого розмарина и нагретых камней у моря.

Счастье от присутствия Германа внутри меня не гаснет, оно постоянно теплится маленьким огоньком, чтобы взреветь радостным пламенем в те моменты, когда он тянется, чтобы поцеловать меня, когда обвивает талию своими большими и крепкими руками и прижимает к себе.

Мне кажется, я счастлива даже больше, чем в тот момент, когда он впервые поцеловал меня. Тогда я еще не знала, насколько он потрясающий — даже больше, чем я воображала себе.

Прошло уже много месяцев с тех пор, как мы впервые встретились, а я еще ни разу не разочаровалась в нем. С каждым днем моя любовь только растет — и это так странно, и так страшно, что я даже разочек всхлипываю.

— Я тебя люблю, — говорю я одними губами.