– Это ты, прекраснейшая? – шепотом спросил Хасан.

– Что, мальчик? – поднял голову господин Ван Акен.

– О нет, учитель, я ничего не говорил…

«Опять она здесь. Я слышу ее. Я вижу ее руку. Мне кажется, что еще миг, и ее пальцы опустятся на мой затылок… Аллах великий, что же мне делать?»

– Странно, я услышал чей-то голос…

Хасану оставалось только пожать плечами. Великий мастер вновь погрузился в истории, что рассказывал чинийский купец. Стояла пронзительная, оглушающая тишина. Юноша со вздохом вернулся к наставлению, и вскоре в библиотеке слышался лишь скрип двух перьев.

«Ежели задачею мастера есть изображение летящей птицы, то следует…» И Хасан начал покрывать линиями лист, как велел древний мастер. Но он вспомнил и то удивительное, даже пугающее ощущение, когда на миг ему удалось стать скалой, мечтающей о свободе. И в этот миг свершилось! Птица наконец взлетела! Она летела, не отрываясь от бумаги, крылья ее ловили каждый вздох ветерка, и душу Хасана наполнила мелодия счастья.

Он поднял голову и посмотрел на господина Ван Акена. Тот тоже отвлекся от затейливых строк книги. Его перо словно жило своей жизнью: наброски появлялись на листе с необыкновенной скоростью.

– Что это, учитель?

– О, мальчик, первые же строки книги натолкнули меня на удивительную мысль.

– Расскажи, прошу тебя.

– Как я уже говорил твоему наставнику, мальчик, третья часть моего «Сада наслаждений» мне самому еще неведома. И вот сейчас, листая заметки странника, я вдруг понял, что это, конечно, должна быть картина адских мук, неприкрытой, даже мерзкой реальности. Собственно, такая простая мысль лежит на поверхности. Но каким именно сделать этот ад?

«Аллах великий! Когда же я вот так свободно смогу вынашивать в разуме своем целые огромные картины, идеи, каким только предстоит воплотиться в жизнь? Когда смогу вот так же ясно видеть взором своей души то, что хочу сказать людям?»

«Ты и так это уже прекрасно видишь, мальчик! И взор твоей души чист, как снег на вершинах гор, ибо над ним не довлеют заказчики и золото, соображения дозволенного и запретного. Ведь ты же почувствовал, что я жива». – Вновь это был тот самый голос, который частенько слышал Хасан в холодных стенах библиотеки. Но только теперь он звучал в самом разуме юноши.

Меж тем художник продолжал. О, сейчас ему как никогда нужен был слушатель! И быть может, Хасан не был тем человеком, который полностью проникся бы замыслами мастера, но его живое и умное лицо выражало неподдельный интерес. А большего господину Ван Акену и не требовалось.

– И тут я вспомнил, как ужасно звучат музыкальные инструменты в неумелых руках, какие отвратительные звуки издает лютня, когда смычок держит ученик… И я понял, что ад будет наполнен этими ужасными, мучительными звуками. Более того, сами музыкальные инструменты станут орудиями пыток. И вот я попытался кое-что прикинуть…

Хасан опустил глаза на наброски мастера и оторопел. Ибо то, что видел он, не могло прийти в голову обычному человеку, степенному мастеру. Музыкальные инструменты стали орудиями чудовищных пыток. Вот на арфе распят человек… Вот ничком к лютне привязан второй. Вот хор, и его регент – монстр с рыбьей мордой.

– Какое чудовище!

– Заметь, мой юный друг, этот регент глух, как рыба. И слеп, как рыба, вытащенная на воздух. Нет и не может быть для певца муки страшнее, чем мука безмолвием.

«Как нет и не может быть для любящей души муки страшнее, чем невозможность осуществить свою любовь, невозможность прижаться к телу любимого».

Хасан пытался сделать вид, что он ничего не слышит, что тишину библиотеки не нарушает ничто, кроме суховатого голоса художника, рассказывающего о своих идеях.

«Ты слышишь меня, – засмеялась женщина. – Ну что ж, твое упрямство столь забавно, как и твое молчание. Но я не обидчива. И своего дождусь!»

Узкие пальцы художника тем временем достали из-под кипы листков один. Господин Ван Акен вытянул руку с листком и несколько секунд пристально его рассматривал. А затем показал Хасану.

– Посмотри, мальчик. Вот еще один символ перевернутой, извращенной реальности. Жертва становится палачом, добыча – охотником. Думаю, это как нельзя лучше передает хаос, царящий в аду, где извращены нормальные связи меду явлениями, некогда существовавшие в мире, где самые обычные и безобидные предметы повседневной жизни, разрастаясь до чудовищных размеров, превращаются в орудия пытки.

На наброске кролик тащил свою добычу, привязанную за ноги к шесту и истекающую кровью.

– О учитель! Это… – Хасан не сразу смог найти слова. Ибо это было и ужасно и прекрасно одновременно. Ужасно мастерством исполнения и прекрасно мастерством исполнения. Ужасно идеей и прекрасно идеей, по-своему стройной и убедительной.

– Да, мой друг, я вижу… Это еще очень сыро… Скомканно… Впереди большая работа…

– О нет, напротив. Это столь сильно, столь мастерски, столь… Эти картины убеждают, при виде их мороз продирает по коже! Не хотел бы я оказаться в таком аду!

– Это не просто ад, юный мой Хасан. Это музыкальный ад…

«Это ад для тех, кто не видит пути к спасению, мой друг. Для тех же, чей разум открыт, кто готов принять действительность куда более удивительную по сравнению с тем, что даруют глаза, нет и не может быть никакого ада. Для них свои врата распахивает рай. Рай любви и взаимного наслаждения».

О, этот голос! Холодный и манящий, тихий и завораживающий. Такого голоса, конечно, не могло быть ни у одной женщины в мире! Этот толос принадлежал только ей – прекрасной статуе, родом из земель столь древних, что Хасан и не пытался себе представить эту седую старину.

«О Айна! Пощади меня! Дай мне спокойно насладиться беседой с мастером. Ведь у нас с тобой еще столько времени впереди!»

«Но ты избегаешь меня, юноша… Ты забыл дорогу в мое пристанище! А сейчас привел сюда этого злого и холодного человека. О, его душа черна! Лишь ужас и черная зависть живут в ней! Страшись его, мальчик…»

– Что это, учитель? – чуть громче обычного спросил Хасан. Он не мог оторвать взора от нового наброска. Десятком штрихов мастеру удалось изобразить нечто колдовски завораживающее.

– О, мой юный друг. Пока я рассказывал тебе, мне подумалось, что не каждый день творцу удается словами объяснить то, что он хотел бы изобразить. И потому я помещу на третью часть картины эту аллегорию. Это столь просто… Ибо сказано в Писании: «Имеющий уши да услышит!». Вот я и хочу, чтобы все, кто будет рассматривать мой труд, услышали мой голос.

На эскизе же дьявольский механизм – вычлененный из тела орган слуха – был составлен из пары проткнутых стрелой исполинских ушей с длинным лезвием посередине.

«И это призыв к зрителю?! Аллах всесильный! Сколь извилисты пути разума человеческого! Должно быть, не сразу поймет человек, который будет рассматривать эту картину, что же хотел сказать мастер…»