Лорейн полуприкрыла лицо рукой и продолжила:

– Не знаю, что ты там себе понапридумывал. Я была просто глупым ребенком. Вот и всё. И я делала свои ошибки. Подумать только, я гуляю с крутым парнем! Клево! Я была глупа. Просто ребенок. А сейчас я люблю своего мужа. Он хороший человек, и мне нравится, как мы вместе с ним живем.

Ее тон изменился, в нем больше не слышалось веселья, и от этого ее красота как бы забронзовела. А потом она повернулась к окну, и свет солнечного дня смягчил ее черты. Я почувствовал, как что-то внутри меня подсказывает мне о том, что пора убираться. И я отчаянно пытался воспрепятствовать этому ощущению, вспоминая, как мы голые сидели на кровати, скрестив ноги, и играли в карты, но это уже не помогало. Я пытался найти причину, чтобы заговорить с ней о том, как быстро идет время, как его течение изматывает тебя и заставляет забывать многие вещи.

– А чем он занимается? – спросил я вместо этого. – Я имею в виду твоего мужа.

– Ну, всё, хватит. Я хочу, чтобы ты немедленно ушел из моего дома.

Я встал и подошел к ней.

На ее лице появилось усталое, измученное выражение, и она показала мне нечто, похожее на пульт открывания гаражных ворот.

– Видишь эту штуку, Рой? Она посылает сигнал тревоги ребятам из «Халлибертон»[51], которые патрулируют здесь улицы.

– Боже мой, я хотел только попрощаться. – Я весь сжался.

– Ну конечно.

Лорейн проводила меня до двери, держась на несколько шагов позади меня. Я открыл входную дверь и сделал шаг на улицу, почувствовав, как яркий солнечный свет ударил мне в глаза. На ступеньках я обернулся и сказал ей:

– Я умираю.

– Все мы когда-нибудь умрем, – ответила она, и дверь захлопнулась.

Около машины у меня начался кашель, который все никак не мог успокоиться.

Меня вырвало, когда я заводил мотор, и на соседнем сиденье остался след от желчи. По пути на федеральную трассу я проехал мимо двух машин с охранниками. Я прекрасно знал, что прошлое не вернешь. Просто мне в голову пришла такая идея, и я захотел вернуть его вопреки всему и почувствовать его снова – у меня было такое чувство, которому нет даже названия в нашем языке. Это была просто идея.

Мне кажется, что надо с особой осторожностью относиться к своим воспоминаниям.

Все дело было в том – и в этом я был вынужден себе признаться, – что все мои воспоминания с течением времени становились для меня все важнее и важнее. Ведь воспоминания – это часть твоей жизни.

Я повернул на площадку перед въездом на федеральную: надо мной изгибалась бетонная петля шоссе, по которой с громким воем проносились машины. Завывал ветер, и его шум смешивался с жирным запахом масла и выхлопных газов.

Я подумал о том, что неплохо было бы напиться до потери сознания в каком-нибудь мотеле. Я был в таком состоянии, что готов был навсегда остаться в комнате мотеля с сигаретами и виски.

Во рту у меня стоял стойкий привкус железа. Он напомнил мне о Матильде, старой чернокожей женщине, которая готовила нам еду в нашем исправительном доме. Матильда походила на коричневого паука с физиономией, напоминающей сморщенный орех; передвигалась она, согнувшись пополам. Старуха любила греться в солнечных лучах и никогда и ничем не выдавала свои мысли. Она сама вымачивала свой табак в шнапсе и готовила кровяную колбасу из ведер крови, которые приносили ей охотники в качестве благотворительной помощи. Отцы со своими сыновьями приносили целые бадьи с кровью, которую скачивали из своих охотничьих трофеев. А я наблюдал за ними и представлял себе, как сыновья выходили из дома вместе со своими отцами ранним, еще темным, утром, а на траве блестела роса, и сыновья шли след в след за родителями. Мы всегда ели очень много кровяной колбасы, и, как я помню, у меня во рту постоянно стоял вкус железа, смешанный со вкусом кукурузной каши. Я помню, что этот вкус продолжал преследовать меня даже тогда, когда я покинул исправительный дом и направился на автобусе на призывной пункт в Бьюмонте. Мне кажется, что я избавился от него только когда нашел «Робишо у Дельты» и спросил, где я могу видеть Харпера Робишо.

Я провел языком по зубам и продолжал наблюдать, как машины выезжают на шоссе. Этот вкус принес вместе с собой неприятное ощущение солнечных лучей на коже, воспоминание о жирной зелени, негромком жужжании насекомых, которое было частью тишины, тишины, укутывавшей хлопковые поля. Я вспомнил о шипах, врезающихся в руки, и бесконечных днях, проведенных в скрюченной позе за сбором хлопка, с глазами, залитыми грязным потом.

Вдруг в моей голове раздался смех Тиффани и те звуки, которые она издавала, когда я окунал ее в воду. Я увидел встревоженное лицо Рокки, кожа на котором обвисла, как плохо натянутая палатка на порывистом ветру.

Над моей головой беспрерывно кружила стрекоза, как будто хотела мне что-то сообщить; ночной воздух был горяч, как тлеющие угли.

На расстоянии я слышал, как с шипением проносились машины; этот звук напоминал мне звук сердцебиения какого-то гигантского животного, которое меня проглотило.

Амарилло состоял только из заправочных станций и складских помещений, мотелей и низкопробных стриптизов, которые продувались всеми ветрами. До него можно было ехать десятки миль и видеть только плоские степи, водонапорные башни и небольшие буровые вышки со стрелами, двигающимися вверх-вниз, как детские качели. Сквозь мелкий дождь я наблюдал за водилами грузовиков и дешевыми шлюхами, сбившимися в одну кучу и двигающимися между автоматической прачечной и стоянкой, на которой располагались громадные автопоезда, выстроившиеся в ряд под галогеновыми лампами. Женщина с очень длинными волосами выбралась из одного грузовика и тут же забралась в соседний. Пока я стоял, отвернувшись к окну, девушка в моей комнате успела состроить раскаивающуюся, извиняющуюся гримасу. Она лежала в постели, и я мог видеть ее отражение в стекле окна.

– Что не так, мистер? Скажите мне, что я должна сделать. Скажите, чего вам хочется.

Ее бледное лицо и чернильные волосы расплывались в окне. Я стоял за занавеской совершенно голый, наблюдал за происходящим на улице и потягивал «Джонни Уокер».

Когда я ничего не ответил, она сказала:

– Да ты просто пьян, детка.

Знакомство с ней совсем не входило в мои планы, но я попал в Амарилло вечером, после того, как целый день ехал не в том направлении. Форпост яркого света, стоянка, больше напоминавшая маленький городок с прачечной и расположенным рядом с ней баром. На противоположном конце стоянки располагался мотель, в котором комнаты были рассчитаны только на одного.

Для начала я заглянул в бар, но акватория вокруг острова с напитками показалась мне чересчур вычурной, а косой глаз официантки выглядывал из тени, как морской черт, поднимающийся из глубин океана. Из телевизора доносился шум статического электричества, и звук голосов в ящике напоминал бесконечное шуршание газет. Челюсть бармена отвисла, и он повернулся, чтобы взглянуть на меня глазами, светящимися злым голубым огнем с лица, на котором не было написано ни одной мысли. В баре никого не оказалось, и я тоже вышел под казавшийся бесконечным дождь. Мужики в безразмерных кепках с козырьками переносили свои толстые животы по площадке, повинуясь только своим инстинктам.