– Яр, и что теперь?

– Очень плохо.

Я тростью начертил на грязном снегу заднего двора:

– Вот гора, вот сам Порт-Артур и нынешний рубеж обороны.

– Так они считай, что в городе!

– Именно так. Высокая – это господствующая высота; отныне от японских взоров ничего не укроется. Они могут своей осадной артиллерией поразить любую нашу батарею, любой редут. Что уже и делают, наверное. А главное: корабли эскадры теперь абсолютно беззащитны. Перетопят по одному, конец эскадре.

Все разом заговорили: про обречённость осаждённых и скорую капитуляцию; про невозможность подать помощь и припасы. Ходили слухи, что наши госпитали лишены лекарств, а гарнизон страдает от тифа и цинги. Резюме подвёл Купец:

– Просрали крепость, как Севастополь в своё время. А флот только и умеет, что красиво топиться.

Кто-то робко возразил насчёт стойкости и храбрости солдат и матросов; его оборвали:

– На тысячу храбрецов у нас всегда найдётся трусливый генерал-предатель, который всё изгадит.

Надо сказать, что чувство неверия в действующую власть охватило всё общество; об этом говорили в дешёвых трактирах и банкетных кабинетах дорогих ресторанов, в коридорах университетов и заводских цехах. Ругали всех начальников напропалую, от квартального надзирателя до губернаторов и министров; так недалеко было и до самого самодержца.

Вот и сейчас разговор перекинулся на какой-то «Союз освобождения», гражданские свободы и организацию Гапона; но я не слушал – меня совсем не интересовала политика.

Купца тоже. Мы пошли к парадному входу, и Серафим сказал:

– Вечером на каток? Говорят, на Мойке этой зимой хорошо: электрический свет, и недорого. Барышни румяные, шарман!

Купец плотоядно улыбнулся. Свою славу сердцееда он всячески берёг и преумножал.

– Куда мне коньки? Я же не Николай Панин, едва ковыляю. Разве на оленях покататься: говорят, самоеды уже свои чумы поставили на Неве.

– Ну и ничего, поковыляешь по краешку катка. Пан говорил, что тебе коньки полезны. А к дикарям в другой раз сходим.

– Нет, я сегодня не могу. Лекция, Физико-химическому обществу предоставили аудиторию в университете.

– Зануда ты, Ярилов. Так и помрёшь, облившись какой-нибудь кислотой, а жизнь-то мимо пройдёт!

Я лишь улыбнулся: окончить путь во время научного опыта казалось мне вполне достойным финалом.

* * *

– Это всё, что я хотел рассказать вам о перспективах химической обработки нефти. Есть ли у аудитории вопросы?

Тарарыкин вытер раскрасневшееся лицо платком: в зале было битком, сидели даже на ступенях в боковых проходах. Читал он великолепно: интересно, с живыми примерами и весёлыми отступлениями; приходили студенты разных факультетов, в том числе гуманитарных, и не только университетские.

– А когда вы нам расскажете про современные взрывчатые средства? Про шимозу и мелинит, например?

Олег Михайлович вздрогнул. Тщательно сложил платок и спрятал в карман жакета. Провёл пятерней по вздыбленным седым волосам.

– Видите ли, эти темы мне строго, э-э, не рекомендованы. Они слишком специальны и не предназначены для неподготовленных, э-э, слушателей.

– Понятно, – насмешливо сказала девица, – боятся, как бы мы бомб не понаделали.

Я вздрогнул: звук голоса показался мне знакомым.

Оглянулся: кажется, мелькнули золотые локоны, но в набитой аудитории не разобрать.

– Закроем эту тему, – попросил Тарарыкин, – если нет вопросов, то я никого не задерживаю. Николай, будьте любезны, подойдите ко мне.

Зал наполнился шумом, выходящая публика толпилась у дверей.

Я был при Тарарыкине кем-то вроде ассистента: носил лабораторное оборудование и плакаты, забирал ключи от аудитории, помогал при «наглядных опытах» – самой интересной части лекций. Дымящиеся, искрящие, меняющие цвет вещества в колбах особенно привлекали тех слушателей, которым мало преподавали естественные науки; они прозвали Тарарыкина за глаза «алхимиком».

– Дружок, – сказал Олег Михайлович, – мне нужна ваша помощь. Я ведь не все вещи перевёз в Петербург, всё не выкрою времени. А завтра у меня важный доклад. И никак без этих книг.

Тарарыкин подал мне список на листке.

– Вы же хорошо знакомы с моей библиотекой, должны разыскать. Мне никак не успеть: сегодня вечером встреча по поводу выступлений в обществе естествоиспытателей. Опять будут звать в штатные преподаватели.

– Так и соглашались бы, Олег Михайлович.

Отставник жил в последние месяцы весьма насыщенной жизнью – читал лекции, публиковал статьи и даже, кажется, консультировал в Министерстве внутренних дел; потому снял небольшую квартиру на Васильевском, недалеко от моего жилья.

– Поглядим, друг мой. А вас я прошу съездить в Кронштадт и привезти книги непременно сегодня!

Я растерялся: по зимнему времени до острова добраться было непросто. Из Ораниенбаума по льду залива ходили санные экипажи на несколько пассажиров; но туда надо было ещё доехать по железной дороге. Путь в один конец занял бы часов шесть, и вернуться я никак не успевал.

Однако Тарарыкин упредил мои сомнения:

– Вот ключи и десять рублей, – он протянул две «синенькие», – возьмите лихача. Этого должно хватить.

– Разумеется, хватит и даже останется, если торговаться.

– А вы не торгуйтесь. Дело весьма срочное.

Я кивнул и поспешил вон. День был морозный, дул сильный ветер; я закутался в башлык, оберегая уши, и пошёл настолько быстро, насколько позволяла покалеченная нога.

* * *

Признаться, я заробел, когда добрался до гавани: мне никогда раньше не приходилось нанимать лихача. Они считали себя (и не без основания) элитой, презрительно относились к обычным извозчикам, называя тех «ваньками». Вот и сейчас, по холодному времени, «ваньки» теснились у жаровни, в которой пылал огонь, а лихачи прятались от мороза в трактире и пили там чай, поглядывая в окно на богатые сани и рысаков под попонами; на облучке сидел только один из них – тот, чья была очередь.

Возле тройки топтались две девичьи фигуры в одинаковых серых пальто с недорогими котиковыми воротниками; но одна была широкая, похожая на квашню, в старушечьих кожаных калошах, а вот вторая – необычайно изящная, в ботиках. Красавица постукивала каблучками друг о друга, явно замёрзнув; её необъятная спутница басом упрашивала возницу:

– Голубчик, смилуйтесь над бедными курсистками. Два рубля, больше просто нет.

– Вы, барышня, изволите насмехаться, федосьины волосья? Шесть рублей, и то из жалости к вашей юности и мёрзлому состоянию. Вы гляньте, какой экипаж! А кони? Иховы благородия морские офицеры меньше червонца и не платят. Роскошный выезд, федосьины волосья.