На облаках, будто выписанная перстом этого кликуши, появляется новая надпись: «ВЫ ВСЕ УМРЁТЕ», а вслед за тем сверкает молния и гремит близкий громовой раскат.

– И сгори-и-ите все от яда свово блудодейства-а-а!!!

«И СГОРИТЕ ВСЕ ОТ ЯДА СВОЕГО БЛУДОДЕЙСТВА», – небеса опять послушны воле Распутина. Молния, ещё мощнее первой, подобная гигантской – в полнеба – синей змее, жалит шпиль лютеранской кирхи на том берегу Мойки, и по шпилю вниз начинают течь искры ядовитого цвета электрик. Гром буквально оглушает.

Мистический ужас охватывает набережную. Крыжановский видит, как округлились и застыли глаза Императора Николая Александровича.

– Мари, скорее сюда! – он молниеносно впихивает жену с племянницей в нишу ближайшего дверного проёма. Вовремя! Поднявшаяся волна паники несёт обезумевшую толпу, не разбирающую дороги. Кто-то уже не выдержал напора, рухнул под ноги бегущих, и сейчас захлёбывается криком. Казаки Собственного конвоя[74] берут монарших особ в кольцо, тревожно взирая на происходящее. Многие из них начинают креститься. Распутин на четвереньках спешит укрыться под защиту казаков.

«Что это, неужели вторая Ходынка? – с тоской думает Крыжановский. – Но как Гришка смог сотворить подобное? Как?!!»

Словно в ответ на его безмолвный вопрос небеса озаряются последней огненной надписью:

«ИЛЛЮЗИЯ ПРОИЗВЕДЕНА ИНЖЕНЕРОМ ПАВЛОМ ЦИММЕРОМ ИЗ ФИЛИАЛА КОМПАНИИ THE TESLA ELECTRIC LIGHT MANUFACTURING CO.»

15 января 1913 года.

Россия, Санкт-Петербург.

Луна этой ночью напоминает деревенскую девку-озорницу, что, потешаясь над ухажёром, то выглянет в окошко, то снова спрячет милое личико. Погасив безмерное количество своих фонарей, давно уснула блистательнейшая из европейских столиц – сон сгладил страсти и контрасты как снег сглаживает очертания предметов. Мороз на улице – не шутка, нос за порог не высунешь, разве только по самой неотложной и нестерпимой нужде.

У двоих безумцев, затеявших погоню по ледяным пустынным улицам, такая нужда, видимо, имеется. Впереди, фыркая и звеня подковками, словно рысак, несётся некто в полосатых портах и малиновой шёлковой рубахе навыпуск, а за ним, неумолимо сокращая дистанцию, следует весьма представительный аристократ в великолепном, хотя и пришедшем в беспорядок фрачном костюме. Шубы и головные уборы оба бегуна скинули ещё в начале безумной гонки, которая стартовала от Юсуповского дворца на Мойке, после того как выяснилось, что небесные огненные знамения – не более чем надувательство. «Гришка-чудотворец» сразу попытался тихонько улизнуть. Но не тут-то было: некоторые разъярённые обманом зрители погнались за ним, в том числе и Сергей Ефимович Крыжановский, решившийся оставить своих дам на попечение Щербатского.

Постепенно преследователи отстали один за другим, и теперь только Крыжановский упорно продолжал бег. На окрики и увещевания Распутин не реагирует, лишь то и дело оглядывается, и тогда становится виден бледный овал лица чудесного старца. Позади уже остались Почтамтская улица, величественный Исаакий и конногвардейский манеж…

– Куда его несёт?! – зло думает Крыжановский. – На Васильевский, похоже… И ведь не споткнётся же, шут гороховый, точно черт бережёт!

Сам Сергей Ефимович по пути уже не раз успел поздороваться с обледенелой землицей, отчего теперь заметно саднят ладони с коленями. Каждый раз его превосходительство вставал и продолжал погоню.

Но что это: неужели Распутин наконец оступился? Похоже, чёрт, как это у него водится, посулил вначале блага, а затем бросил подопечного в самый тяжёлый момент: на Сенатской, не успев поравняться с памятником самодержцу – основателю Петербурга, Гришка поскользнулся на ледышке, а дальше кувыркнулся через голову и растянулся во весь рост, аккурат под сенью Медного всадника. Закричал, заматерился, а затем заплакал навзрыд.

Сергей Ефимович остановился в двух шагах, уперев руки в колени, и попытался восстановить дыхание – сердце стучало в груди кузнечным молотом, а от взмокшего тела, словно от паровоза, преодолевшего немалую дистанцию, шёл пар.

– Не стреляй, барин, не бери грех на душу, итить через коромысло! – послышалось хныканье Распутина. Огромные белки его распахнутых от ужаса глаз пугали.

Сергей Ефимович проследил за взглядом старца – тот косился на рукоять револьвера, что торчала из кармана брюк преследователя. Крыжановский усмехнулся: с недавних пор он взял за правило не расставаться с любимым «кольтом» и, даже сбрасывая в пылу погони шубу, позаботился переложить оружие в брючный карман.

– Убери, убери револьверт-то!

– Я его пока не доставал! – строго сказал Сергей Ефимович. – Ты, бездельник, за свои дела не пули заслуживаешь, а порки ремнём, такой, как от тебя самого давеча получил молодой Юсупов…

– Не-а! – оскалился Распутин, окончательно признав Крыжановского. – Енто не я пиздельник, а тот, кто растрепал про тайное лечение...

– Рано успокоился, братец, – перебил Крыжановский. – Ежели нынче на вопросы не станешь отвечать, весьма вероятно, что заработаешь пулю.

– Не бери грех на душу, не бери! – снова страшно выпучил глаза старец и тоненько заскулил: – Ты, красна девица, отбери ружья турецкия, татарския, немецкия, черкасския, русския, мордовския, всяких языков и супостатов…, заколоти ты своею невидимою силою ружья вражия…

Крыжановский вздохнул и поднял взор ввысь, но и оттуда на него глядел выпученный глаз – луна отвоевала у мрака одну сторону лица медного Петра.

– Отчего так моей пули напугался, братец? Ведь когда князь Феликс пристрелить грозился, ты и бровью не повёл?

– Так хто ж петушка-то станет пужаться? – вполне здраво удивился Распутин. – Пущай себе кукарекает, коль есть охота, клювик-то ему не затворишь…, а пули я, ей-ей, не на шутку страшуси, твоя правда… Предсказано мне от пули погибель найтить, вот и страшуси, а заговор-заклятье – не велика вспомощь…

Старец сунул ладони в подмышки и затрясся весь, то ли от холода, то ли от смертного ужаса.

– Как же можно жить с таким страхом? – удивился Сергей Ефимович.

– А я, коли хочешь знать, не за себя, горемычного, страшуси, а за Рассею-матушку…

– Вот как? Сам-то хоть веришь в то, что говоришь?

– Твоя правда, Ефимыч! Твоя! Запуталси я, заплутал, аки мерин в метельную ночь. Таперича и не ведаю, чаво наперёд надобно пужаться…