Шура, жена отца, не знала, куда их и посадить, чем угостить получше. Делала это и потому, что сама была добра, и потому, что знала: для мужа ее самый большой праздник — дети. Он и не женился, пока они были маленькими, не захотел приводить в дом мачеху.

Миша помнит, как отец говорил: «Мачеху детям не приведу ни за что, нажился я с отчимом».

Отец отца, родной дед Михаила, не вернулся с японской войны, а неродного деда Миша застал, был он угрюмым, ходил с палкой и замахивался ею на бабку, когда напивался пьяным.

На похороны Татьяны приезжала из Житова только Маня, старшая сестра, а Нюра приехать не смогла, у самой муж больной лежит.

— А чего же твой мужик не приехал, Виталий-то? — спросила Маня у Валентины.

— Он вчера в командировку улетел, в ФРГ, — ответил Антон, и что-то такое было в его голосе, как будто хвастается.

Валентина промолчала, а Ильин подумал: «А если б не улетел в ФРГ, приехал бы?»

Поссорились грубо, как враги. Три месяца прошло, а обида не затихла, саднит. У Макашина небось не саднит: ему там было чем заняться, в Москве-то. Опять новая работа, новые люди, а про тех, что прежде были, наверно, забыл. Новая работа — вертись, привыкай. Теперь вот в ФРГ уехал. Может, правда, и вернулся уже, кто его знает.

Ильин наконец нашел то, что искал: фотографию Татьяны, на которой (он знал) она больше всего себе нравилась. В Городке такая же, только увеличенная, висит над диваном…

«Надо будет альбом ребятам оставить. Зачем в Городок увозить?» — подумал он внезапно, не удивившись, впрочем, своим мыслям, как будто еще раньше это решил, как будто это само собой разумелось, что теперь, когда все кончено, он возвращается в Городок.

ЗИМА ПОЗАПРОШЛОГО ГОДА

Мир состоит из кабинетов, телефонов с четырехзначными номерами, именуемых «вертушкой», совещаний, где в перерывах курят, говорят о футболе, о том, кто куда назначен и почему, где считается хорошим тоном быть неозабоченным, даже веселым, так, будто у тебя не только все кругом в порядке, но тебя заметили и о тебе говорили…

Мир состоит из больниц, из больничных коридоров, где кровати стоят спинками друг к другу, а тумбочка одна на двоих, а то и вовсе без тумбочки, да и не в тумбочке дело, а в том, что ты здесь невообразимо одинок, как в лесу, хоть кругом люди.

Хорошо еще, что лежишь лицом к окну, оно в торце коридора, и видно, как кончается день, гаснет небо и птицы уже не летают мимо окна, птицы уже спят.

— В жизни все очень быстро меняется, — сказал ему вчера Ростислав Павлович, его бывший заместитель.

Впрочем, Ростислав Павлович и сейчас заместитель, это он — бывший.

— Очень быстро все меняется… — Ростислав Павлович покраснел и заерзал на табурете, вплотную придвинутом к кровати. Должно быть, решил, что Дмитрий Федорович примет на свой счет, а разговор шел о дочери Ростислава Павловича, которая разводится с мужем…

В самом деле, как быстро все меняется! Как быстро кончается день. Как много на свете вещей, которых он не знал или не замечал раньше.

Не замечал, как кончается день, не знал, как умирают старики в больничном коридоре, незаметно, без жалоб, только дыханье идет со свистом, с клекотом выходит из горла, и с ним выходит жизнь.

Года два назад он тоже лежал в больнице с несерьезными, как потом выяснилось, коликами в правом боку; но то была совсем другая больница, там у него была отдельная палата с телефоном, в холле смотрели цветной телевизор, говорили о футболе, о том, кто куда назначен, и опять все выглядели весело, неозабоченно, а ведь — больница, в ней тоже иногда умирали, но только здесь, в этом коридоре, он узнал, как со свистом и клекотом выходит из тела жизнь.

Приходила Ляля, жена. Бывшая жена. Что такое произошло с ним в этом мире? Вдруг все стало бывшим.

Он посмотрел в окно, за которым кончался зимний день. Когда-то было лето, нет, не лето — начало сентября, уже учились (Митя тогда ходил в десятый класс), но было еще совсем тепло, и во дворе до позднего вечера гоняли мяч, отжимались на турнике, курили, спрятавшись за домом, чтобы не видели из окон.

В один из таких вечеров во двор вошла девчонка с темной косой вокруг головы. Обратившись к Мите (он бежал за мячом к воротам), спросила надменно:

— Ты не знаешь, в какой квартире живет Павла Андреевна?

— Тетя Паня? — переспросил он. — В пятой.

И побежал, гоня перед собой мяч, а она шла рядом, и походка у нее была такая же надменная, как голос.

Что-то случилось в тот миг, когда он увидел ее, он и сам не понял что. Вдруг стало скучно гонять мяч и вообще нестерпимо скучно. Танька Савицкая из десятой квартиры прошипела вслед девчонке, скрывшейся в подъезде: «Принцесса! Я ее знаю, она учится в нашей школе». А Танькина подруга, Вера Шувалова, в которую Митя был влюблен с восьмого класса, промолчала и вскоре ушла и больше не приходила к ним во двор, будто что-то поняла, хоть он сам ничего не понял.

Танька, а за ней остальные называли Веру Векой. У нее были коричневые глаза, и высокие скулы, и темные прямые волосы, спадавшие на плечи, а когда она смеялась, ее маленький вздернутый нос смешно морщился. «Тебе не идет смеяться», — говорила вредная Танька, а Века смеялась ей в ответ.

А ту, с косой вокруг головы, звали Ляля. Он узнал это, когда ждал, выслеживал ее на углу у женской школы. Он слышал, как кто-то крикнул: «Ляля!» — и она обернулась, а он стоял и ждал ее…

И вот чем это кончилось теперь. Как долго тянулось и все-таки кончилось. Ему не надо было жениться на ней, но кто тогда знал, что надо, а что не надо.

— Митя, — позвал слабый знакомый голос.

Он повернул голову. Ксения Георгиевна! Вот кому он рад.

— Здравствуйте, — сказал он и засмеялся.

— Вы не спали? Я не разбудила вас? Чему вы смеетесь?

— Я только что подумал, что у меня в жизни все бывшее — работа, жена. И даже вы — бывшая теща…

— Бог с вами, Митя, — сказала Ксения Георгиевна. — Не мучьтесь этим, все наладится. Надо только, чтобы все были живы, и тогда все наладится.

Она не стала сидеть у кровати без дела, будто пришла в гости, как сидела вчера Ляля. Собрала бутылки из-под кефира, сока, ложки,