Вечером я приняла ванну. Прохладная вода приятно освежала мою разгоряченную кожу, я лежала на спине, вытянувшись во весь рост, и при свете свечи рассматривала свое тело. Из-за вынужденного голодания я была по-прежнему худа, как тростинка, но груди, освобожденные от перевязи, в воде снова округлились и слегка набухли. Тяжелые работы в огороде и легкие — по хозяйству сделали мои руки сильными, а пальцы — ловкими. Ноги, хотя и стройные, сохранили мягкую округлость форм, сквозь рябь на воде темнел меж бедер треугольник, скрывавший женские органы.

Что ж, мое тело сослужило мне хорошую службу как женщине — теперь пусть послужит мне как мужчине.

«Если уж я намерена и дальше спокойно жить во Флоренции, — подумалось мне, — надо научиться чувствовать себя мужчиной».

Папенька наставлял меня, дескать, эликсир из бычьих семенников снабдит меня недостающими мужскими чертами — маленькой грудью, более низким голосом и даже, возможно, оволосением на лице. Однако для получения нужного количества яичек и приготовления экстракта пришлось бы умертвить целые стада ни в чем не повинных животных, поэтому подобная возможность свелась практически к нулю. Приходилось вместо этого рассчитывать на обман чувств и на свои доселе скрытые способности к подражательству. Что до женских чувственных желаний, о них я давным-давно позабыла, так что себя саму одурачить мне ничего не стоило.

Волновалась я на этот счет только из-за Леонардо. Сегодняшняя встреча с ним вызвала прилив непрошеной материнской нежности, размягчила огрубевшие чувства, и мои стиснутые повязкой груди в мгновение ока налились, как в прежние времена, когда я подносила свое дитя к соску.

«Ладно, — решила я, — если потеря женственности и есть та цена, которую я плачу за возвращение ко мне Леонардо, то я ничуть не прогадала. Я уже ощутила безграничную свободу житья в мужском обличье: хожу, куда хочу, говорю, с кем хочу и как хочу. Во всяком случае, пути назад нет, и Катериной мне больше не бывать. Ей остается только умереть».

Я вдохнула как можно глубже, задержала дыхание и погрузилась в ванну с головой. Совершая над собой язычески-вольнодумный крестильный обряд собственного изобретения, я исторгла из себя прежнюю женщину, вытолкнула ее наружу через кожные поры. Мои легкие готовы были вот-вот взорваться, и, вынырнув наконец из воды, я яростно выдохнула последнее напоминание о Катерине де Эрнесто да Винчи, а мой громкий вдох был первым криком новорожденного Катона-аптекаря.

Так началась моя совершенно иная жизнь.

На следующее утро, освеженная и наново стянутая перевязью, я спустилась в лавку. Знакомый восхитительный аромат защекотал мне нос, и я улыбнулась при мысли, что скоро вся моя одежда впитает в себя целебные растительные запахи шалфея, солодки и лаванды — подлинный бальзам для чувств, души и тела.

Я сдернула ткань, которой временно завешивала витрину, и в аптеку хлынул яркий солнечный свет. Я еще раз огляделась — помещение ласкало взгляд нежной зеленью стен, сиянием беломраморного прилавка и приглушенными оттенками сухих трав, пучками разложенных на полках. Здесь было немного просторнее, чем в папенькиной лавке, а высокие потолки придавали аптеке торжественный, почти величественный вид.

Я вынула из-под прилавка привезенную из Винчи шкатулочку. В ней хранился еще один папенькин подарок — бронзовый колокольчик, который следовало подвесить над входом в лавку. Я не собиралась в ожидании гостей сидеть сложа руки, понимая, что так только больше распалю разыгравшееся не на шутку волнение, поэтому отправилась в кладовую за молотком, гвоздями и скамеечкой.

Вернувшись в лавку, я застала там Лоренцо де Медичи. Он стоял посреди аптеки, смежив веки и с удовольствием вдыхая ароматы, которыми я сама только что наслаждалась. Его наряд — коричневая туника из тонкой шерсти без каких-либо украшений и плоская черная шляпа, едва заметная на длинных темных волосах, — был предельно прост и лишен всякой вычурности. Я ничуть не удивилась, что некоронованный флорентийский принц даже в нашей скромной округе шествовал по улицам, не привлекая ничьего внимания. Он пришел один — Сандро Боттичелли с ним я не увидела.

Лоренцо открыл глаза и заметил меня на пороге со скамейкой наперевес. Вероятно, его развеселило то, что я сама себе преградила путь, потому что он от души рассмеялся прежним чудным смехом, и его крепкие белые зубы сверкнули белизной на фоне глянцевито-оливкового лица.

— Помочь? — кивнув на скамейку, осведомился Лоренцо.

— Пожалуй, не надо, — небрежно ответила я, перевернула скамейку и вошла в лавку.

Обойдя прилавок и стараясь проделать это ловко и расторопно, я положила скамейку и инструменты на пол и поклонилась гостю.

— Добро пожаловать, синьор.

Он поклонился в ответ.

— Называй меня Лоренцо. Так меня зовут все друзья.

Я, как и в нашу встречу в боттеге у Верроккьо, неожиданно осмелела и спросила:

— Вы уже причисляете меня к своим друзьям? Мы ведь едва знакомы.

— Но ты приходишься дядей одному из самых многообещающих художников Флоренции, к тому же ты ученый человек и своими руками создал такую замечательную аптеку… — Лоренцо посмотрел на меня в упор:

— Если даже мы не друзья, то, надеюсь, скоро ими станем.

— Где же синьор Боттичелли? — поинтересовалась я, тщетно пытаясь скрыть, как я польщена его ответом.

— Непостижимо, но после той нашей встречи Сандро заперся у себя в апартаментах. Он просил извиниться за него.

Увидев в шкатулке колокольчик, Лоренцо предложил:

— Может быть, помочь тебе его подвесить?

Его легкость обращения изумляла меня и приводила в восторг. Любой самый незначительный человек рядом с ним немедленно начинал чувствовать свою нужность и важность. Теперь я понимала, почему вся Флоренция от него без ума.

Я подала ему колокольчик, молоток и гвозди, а сама взяла скамеечку. Мы вдвоем прекрасно провели утро, дискутируя о наилучшем местоположении для колокольчика и вышучивая друг друга за то количество погнутых гвоздей, которое мы вогнали в дверную раму в неуклюжих попытках прибить вышеупомянутый колокольчик. Я провела Лоренцо по своей аптеке и кладовой, одновременно отвечая на нескончаемый поток вопросов о действенности тех или иных трав и о правильном приготовлении снадобий и припарок против подагры — болезни, от которой жестоко страдали дед и дядья Лоренцо и которая уже приблизила к смертному одру его отца.

Затем я принесла приготовленное загодя угощение. Мы уселись на скамьи по обе стороны прилавка и принялись за еду. Лоренцо поглощал виноградно-оливковую запеканку с таким утонченным смаком, что невольно напомнил мне папеньку, мысль о котором отдалась во мне немой болью. Я зачарованно внимала ему, а он выбирал темы одна интереснее другой, увлекался заведомо неторными тропами для того лишь, чтобы повернуть вопрос неожиданной стороной, открывая все новые его грани, и потом умело и продуманно возвращал нас к главной линии разговора. За беседой Лоренцо не забывал намазывать хлебные ломти козьим сыром, сверху накладывал запеканку и отправлял всю горку в рот, а пока прожевывал, побуждал меня высказывать свое мнение, отвечать или возражать, если я была не согласна. До сей поры я ни разу не сталкивалась с таким странным сочетанием — интеллектуальный аппетит.