— Лежать! Стреляю, лежать! — передернул затвор.

Парень неуверенно, послушно лег. Слишком все происходившее было фантастично.

— Харлов!

— Я!

— Держи ствол. Стреляй не думая. Я сейчас за тобой на машине подъеду. Через три минуты.

— Есть!

Брагуны — невеликий населенный пункт. До площади они добежали за полторы минуты. Перед ней Старков велел остановиться, восстановить дыхание и идти медленно. Вот она, машина. Стекла блестят. Теперь отпереть дверцу. Перов сзади. Вроде не мандражирует.

Стела — вот она. Возле харчевни, идет медленно, спокойно, как он учил. Ее на первое сиденье. Машина заводится сразу. Теперь протянуть хозяину деньги, медленно задом выехать с пятачка и сорваться резко направо. Все. Получилось. Естественно, Харлова он не забрал.

Преследовать их начали только минут через пятнадцать. Долго ориентировались в обстановке, соображали, зачем-то бегали к главе администрации, на площадь, теряли время. Потом на трех машинах бросились вслед, глава по телефону оповещал соседей, а Харлов своих начальников, потому что не был он ни Харловым, ни артиллеристом. А легенду свою с массой подробностей заучил накануне. Но фокус не удался.

Старков машину ровно через пятнадцать минут бросил, остановил автобус «ПАЗ», шедший навстречу, без пассажиров, загнал всю свою команду внутрь салона, заставил лечь на пол. Сам сел позади водителя.

— Как тебя звать?

— Муса.

— Да сколько ж вас! Давай, Муса. Если хочешь жить, делай, что скажу.

Потом он присел на пол, так, чтобы не был виден снаружи, автомат на коленях.

— Давай, Муса, в Брагуны, а потом — на Грозный. Не останавливаться. Сразу стреляю.

— У меня бензина мало.

— По пути купим. Если будешь себя хорошо вести.

Через щелочку в двери он видел столпотворение на площади. Не каждый день крадут заложников из домашнего зиндана. Среди бела дня, нагло и красиво. Старков похвалил себя мысленно за работу и пожелал сам себе удачи.

Бензина хватило почти до самого Грозного. Там он вывел водителя в овраг и застрелил. Один выстрел — дело обычное. Никто из слышавших его не обеспокоился.

Я не понимал, где нахожусь. Во всей Чечне я имел две точки приложения смысла — квартира в Грозном и подвал в Брагунах.

Старков в город не въехал, а долго петлял по сельским дорогам, потом вывел нас из автобуса на опушке, машину скатил в овраг. Потом еще часа три мы шли по пересеченной местности. Для моих ног, отвыкших от работы, это оказалось непосильным испытанием. Я просто сел на дороге и отказался идти дальше.

— Правильно делаешь, — сказал он. — Мы уже пришли.

В камышах недалеко от реки нам предстояло со Стелой остаться до утра. Спаситель и командир отбывал теперь по своим, одному ему понятным и нужным делам. События последнего дня лишили меня сил окончательно. Я лег на спину и задремал. Очнулся уже в сумерках.

Стела сидела рядом на корточках и смотрела на меня.

— Ну, здравствуй.

— Здравствуй.

— Это твой большой друг?

— Самый большой.

— А я?

— А ты попутчик.

— Так он отбил тебя?

— Дурак ты.

— А он?

— Он умный. По-особому умный.

— Кто он?

— Мужик.

— А я?

— А ты литератор.

— Спасибо.

— Не за что.

— А он придет за нами?

— Он всегда возвращается.

— Вот же волчара.

— Тише. Не надо поминать волка.

— А то что?

— А то он придет.

— Большой Волк? Тотем?

— Он самый.

— Так что? Чеченец — волк, а русский — медведь?

— Нет. Все немного не так. Россиянин не волк и не медведь.

— А кто?

— Раб.

— А русский?

— А русский — в зависимости от внутреннего строения души. Но в основном тоже раб.

— Чей?

— Ваши хозяева евреи.

— Это кто сказал?

— Это каждый день говорили по всем каналам телевидения и всем радиопрограммам.

— А ты-то сама что думаешь?

— Я думаю: так вам и надо.

— Но ты же русская?

— Я уже не русская.

— А какая?

— Никакая. Я помыться хочу. Пойду в камыши, купаться. А ты сиди тут, веди себя пристойно и не поминай волка. Камышовый волк не лучший их представитель.

— Борз.

— Вот именно. А ты лай.

— Не умею.

— Лай — это раб.

— Спасибо на добром слове.

— Я не то имела в виду. Ты раб обстоятельств. И я раба. Раба любви. Ну, я пошла.

— Меня не берешь?

— Ты сиди тут и гляди в оба.

Она стала совсем другой. И внутри, и снаружи. И там… совсем внутри, наверное, тоже. Но она была жива, а я через фронты и комендатуры попал сюда, в эти камыши, где исход дня и камышовый волк неподалеку.

…Камыш этот ломался плохо, и мне пришлось поработать ножом, оставленным нам Старковым, но ложе получилось на славу. Старый шалаш был сделан мастерски, и я прибрался в нем, выбросил мусор, неизбежные банки из-под килек и прочие предметы межвременья. Стела задерживалась, и плеск воды стих. Я забеспокоился и вышел. Спустившись к реке, я не нашел ее и пошел осмотреть ближние окрестности. Помятый камыш и следы на топком берегу легко обозначали направление движения. Стела сидела на камне, положив ноги на корягу и подперев скулы кулачками. Она горько плакала.

Потом была наша вторая ночь.

Душу ее как будто обезболили. Волки в зеленых халатах, роняя слюну из пастей, произвели необходимые манипуляции, и по паркету пощелкивали от вожделения их когти. Потом были слезы, и жизнь стала как бы веселее, как румяное яблочко, надкушенное, забытое и найденное опять, не слишком поздно. Было бы кому скушать.

Иная душа и незнакомое тело. Вот то, что я так долго искал и нашел наконец. Голос, надорванный где-то снизу. Я вспомнил, как тогда, в новогоднюю ночь, крался по карнизу рассвет. И снова пожелал ее, и кровь моя тяжелая, дурманная, ртутная, словно паста, сквозь тюбики вен совершала свою работу, натужно и попутно. Потом мы очнулись.

Сухой паек, оставленный Старковым, пришелся моей невесте не по вкусу, хотя вряд ли она в обозримом прошлом ела сухую колбасу и шоколад.