Никогда, занимаясь написанием книги, я не чувствовал с такой силой, как в этот раз, что трачу бумагу и чернила, обременяю наборщиков и печатников только для того, чтобы рассказать о вещах, которые и без того всем хорошо известны. Поэтому я охотно соглашусь с тем, что признание существования агрессии как особого самостоятельного влечения означает необходимость пересмотра психоаналитического учения о влечениях.

На самом деле это не совсем так, и речь идет лишь о том, что нам необходимо более отчетливо понять давно произошедшее изменение и выявить его следствия. Из всех разделов психоаналитической теории медленнее и мучительнее других развивалось учение об инстинктивных влечениях. Это был необходимый компонент, и зияющую пустоту надо было непременно чем-то заполнить. Пребывая в полной беспомощности, я нашел спасительную опору в одной фразе поэта и философа Фридриха Шиллера о том, что миром правят «голод и любовь». Голод представляет собой те влечения, которые направлены на сохранение индивида, любовь же распространяется на другие объекты; главная ее функция, которой природа всячески благоприятствует, – это сохранение вида. Таким образом, вначале влечение, направленное на себя, и влечение, направленное на внешний объект, противопоставляются друг другу. Энергию последнего влечения – и только ее – я назвал «либидо». Тем самым антитеза – противоположность влечения, направленного на себя, и влечений, обусловленных «либидо», – являет собой любовь в самом широком смысле этого слова. Одно из этих направленных на объект влечений, садистское, не проявляется в любви к своей цели и некоторыми своими свойствами тесно примыкает к влечению, направленному на себя и собственное эго, и потому не может скрыть свое родство с влечением к овладению без либидинозного компонента. Но в жизни это противоречие легко преодолевается; совершенно очевидно, что садизм является неотъемлемой частью половой жизни; жестокая игра может вытеснить из любовных отношений нежность. Невроз представляет собой исход борьбы между стремлением к самосохранению и требованиями либидо – борьбы, в которой побеждает эго, но побеждает ценой страданий и жертв.

Каждый психоаналитик признает, что сегодня нельзя сказать, что это давно преодоленное заблуждение. Однако изменения стали неизбежными, когда центр тяжести наших исследований переместился с вытесненного на вытесняющего, с объектного влечения на влечения, направленные на эго. Решающим этапом стало введение понятия нарциссизма, то есть понятия о том, что само эго является предметом либидо; более того, эго является его родным домом и главным штабом. Это нарциссическое либидо превращается в направленное на внешние объекты либидо, а затем снова становится нарциссическим. Понятие нарциссизма позволило с психоаналитических позиций понять и объяснить природу травматического невроза, а также природу психозов и примыкающих к ним аффектов. Толкование невроза переноса как попытки эго защититься от сексуальности осталось в неприкосновенности, но зато в опасности оказалась концепция либидо. Так как направленное на самого себя влечение тоже оказалось либидинозным, то какое-то время представлялось неизбежным включение либидо в общую концепцию влечения, как это предлагал сделать Карл Густав Юнг. Тем не менее продолжала оставаться уверенность, – не вполне, правда, обоснованная, – что влечения могут иметь разную природу. Следующий шаг я сделал в книге «По ту сторону принципа удовольствия» (1920), где впервые отметил вынужденную повторяемость и консервативный характер инстинктивной жизни влечений. Исходя из рассуждений о зарождении жизни и опираясь на биологические параллели, я пришел к выводу о том, что помимо влечения, сохраняющего живую субстанцию и стремящегося создавать единства более высокого порядка,[25] существует и иное влечение, стремящееся разрушить эти единства и вернуть живую субстанцию в исходное, неорганическое состояние. То есть, помимо Эроса, существует и стремление к смерти. Взаимодействием и борьбой этих влечений можно объяснить феномен жизни. Было, однако, нелегко вскрыть это предполагаемое влечение к смерти. Проявления Эроса шумливы и сами бросаются в глаза. Можно было предположить, что стремление к смерти таится где-то в глубинах живого существа и ведет там свою разрушительную работу, но, естественно, это не могло быть доказательством. Далее родилась идея о том, что часть этого влечения выплескивается наружу, обращается против окружающего мира и проявляется как влечение к агрессии и разрушению. Таким образом, это разрушительное влечение становится помощником Эроса, так как живое существо начинает уничтожать не само себя, а внешние предметы – одушевленные и неодушевленные. Наложение ограничений на агрессию против окружающего мира неизбежно вызовет усиление влечения к саморазрушению. На этом примере нетрудно понять, что эти виды влечения редко – практически же никогда – не выступают изолированно друг от друга. Они всегда переплетаются между собой в самых разных комбинациях, что может до неузнаваемости менять наши суждения. Давно известная часть полового влечения – садизм – представляется нам проявлением особо сильной связи любовного влечения с влечением к разрушению, так же как в его противоположности, мазохизме, имеет место связь между стремлением к саморазрушению и сексуальностью. При таком подходе самые загадочные устремления становятся понятными и легкообъяснимыми.

Допущение существования влечения к смерти и разрушению встретило сопротивление и в кругу психоаналитиков. Я понимаю, что существует мощная тенденция приписывать все, что опасно и враждебно в отношении любви, исходной биполярности ее собственной сущности. Только что изложенное понимание было и для меня вначале всего лишь пробным камнем, но с течением времени идея настолько сильно завладела мной, что сейчас я просто не могу мыслить по-иному. Я хочу сказать, что теоретически эта идея предпочтительнее всех других возможных идей, так как она сочетает простоту с точностью и не прибегает к искажению и извращению фактов, к чему мы всегда стремимся в любой научной работе. Я признаю, что в садизме и мазохизме, тесно связанных с эротикой феноменах, мы всегда видели проявление направленного внутрь или вовне инстинктивного влечения к разрушению, но теперь я не понимаю, как мы могли просмотреть и упустить из виду вездесущность не эротической агрессии и страсти разрушения, не отвели им подобающего места в толковании жизни. (Направленная внутрь страсть к разрушению не воспринимается человеком, если она не имеет эротической окраски.) Я припоминаю свое собственное неприятие, охватившее меня, когда в психоаналитической литературе впервые появилось упоминание об идее деструктивного влечения, и сколь долгое время мне потребовалось, чтобы согласиться с ней. То, что сопротивление такого рода возникает по другим поводам, удивляет меня меньше. Ибо, например, наши дети не очень охотно слушают, когда в их присутствии говорят о врожденном «зле», о склонности к агрессии, к разрушению, а значит, и к жестокости. Бог создал их для полноты своего совершенства, и не стоит напоминать, как тяжело, – несмотря на все увещевания «Христианской науки», – соединить бесспорное существование зла со всемогуществом всеблагого бога. Дьявол мог бы послужить наилучшим оправданием для бога, приняв на себя роль, облегчающую для бога задачу, как евреи облегчают задачу для приверженцев арийских идеалов. Но с другой стороны, бога можно привлечь к ответственности за существование дьявола и того зла, каковое он воплощает. Ввиду этой трудности следовало бы в надлежащем месте отвесить низкий поклон нравственной природе человека; зло поощряет человека к всеобщей любви, и за это ему прощается.[26]