— Я в суд не подавал… — пробормотал Хаджипавлов.

— Между прочим, и я не подавал, — спохватился Кацумаха.

— Я представляю Управление этического надзора, — повторил Богдан, ненавязчиво выделив голосом слово “этический”. — А отнюдь не сервис секрет.

В таких-то пределах благодаря Жанне он давно уже знал французский.

Эх, Жанна, Жанна…

Писатели сверлили друг друга взглядами. Ни один не позволил бы другому отвертеться.

— Мы просто побеседуем в одной из пустующих гостиных, — сказал Богдан. — А ваши иноземные гости и их переводчики продолжат ужин, и через некоторое время вы к ним вновь присоединитесь. Окажите мне, пожалуйста, такую любезность. Ведь существующий конфликт должен быть как-то урегулирован. Нет?

Хаджипавлов покусал губу, искательно обернулся на Кова-Леви, потом на так и оставшегося Богдану неизвестным гокэ, говорившего по-английски, и с достоинством произнес:

— Вынужден подчиниться грубой силе.

— Айда разбираться, — широко махнул рукой Кацумаха.

Пока они гуськом поднимались по лестнице из нижнего буфета, Богдан несколько впопыхах продумывал план беседы. Все произошло слишком внезапно. Приходилось отчаянно импровизировать.

То, что оба тяжущихся разгорячены спором, обстановкой и горячительными напитками, было пожалуй, на руку Богдану. В таком состоянии люди нередко выпаливают то, что при более спокойных условиях ухитрились бы утаить и даже виду не подали бы, что им хочется азартно гаркнуть нечто, в сущности не предназначенное для посторонних ушей. С другой стороны, — мастера художественного слова уж закусили удила, а закусивший удила человек может быть равно склонен как к необдуманной откровенности, так и к бессмысленно упрямому, ослиному, лишенному всякого разумного основания молчанию. Тут Богдан ничего не мог бы сделать – ни малейших формальных оснований настаивать на беседе у него не было. Оба литератора могли в любой момент послать его к Яньло-вану или еще подальше; правда, в этом случае они косвенно продемонстрировали бы отказ от своих претензий.

В общем, все было в руках Божиих.

Как всегда.

Пустующую гостиную они нашли без труда. Открыв дверь, Богдан остановился:

— Драгоценные преждерожденные, — сказал он, — прошу понять меня правильно. Ни мне, ни, я полагаю, вам самим не хотелось бы, чтобы наша беседа проходила, как наверняка выразился бы наш уважаемый гость из прекрасной Франции, — он широко улыбнулся, — а-труа. Таким образом, одному из вас придется подождать в холле. Я никоим образом не хотел бы проявить к кому-либо из вас неуважение, в принудительном порядке заставив одного идти первым, а другого – дожидаться своей очереди. Может быть, вы разберетесь сами или кинете, например, жребий?

— А вы не боитесь, драгоценный преждерожденный, — издевательски оскалившись на миг, передразнил вежливость Богдана Хаджипавлов, — что тот, кого вы оставите дежурить у дверей, попросту уйдет?

— А чего мне бояться? — удивился Богдан. — Бояться надо тому, кто уйдет. Его просто засмеют. Уход однозначно докажет, что плагиатор – именно он.

Наступило молчание. В полном замешательстве литераторы стояли на пороге гостиной и старались не глядеть друг на друга. Кацумаха, с деланной незаинтересованностью озираясьпосторонам, шумно и мрачно дышал ноздрями. Хаджипавлов, уставясь в потолок, посвистывал сквозь зубы.

Богдан опять улыбнулся.

— Вышел месяц из тумана, — начал он размеренно читать детскую считалочку, тыча пальцем в грудь то Кацумахе, то Хаджипавлову, — вынул булку из кармана. Лучше сразу покормить – все равно… тебе… водить. Прошу вас, Эдуард Романович. Ленхотеп Феофилактович, окажите нам любезность поскучать в холле.

Кацумаха невесело рассмеялся и, раздвинув полы халата и засунув руки в карманы теплых зимних порток, неторопливо пошел вдоль стен холла, с деланной внимательностью разглядывая унизавшие их фотографии из писательской жизни.

— Это оскорбление, — холодно проговорил Хаджипавлов.

— Я приношу вам свои самые искренние извинения, — ответил Богдан. — Прошу вас, идемте внутрь.

Они уселись друг против друга, заняв два из шести стоявших вдоль стен небольшой гостиной мягких кресел; Хаджипавлов независимо, с истинно варварской элегантностью закинул ногу на ногу. Богдан специально не стал садиться за стол, чтобы придать обстановке максимум неофициальности. Впрочем, не в коня корм – Хаджипавлов глядел волком.

— Считаю своим долгом предупредить вас, преждерожденный Хаджипавлов, — мягко проговорил Богдан, — что, согласившись побеседовать со мню, вы оказываете мне очень большую любезность. Я вам действительно благодарен. Если разговор наш вдруг покажется вам неприятным, вы вольны в любой момент встать и уйти.

— Провоцируете? — прищурился Хаджипавлов. — Чтобы уже через пять минут по всему Цэдэлэ все в один голос твердили, что я – вор? Вернее, что вор – я? Нет уж, не пройдет. Спрашивайте.

“Люди разные, — напомнил себе Богдан. — Разные… Но плохих – нет. Все хотят примерно одного и того же, хорошего хотят, только добиваются этого по-разному…”

— Еще раз спасибо, — ответил Богдан. — я всего лишь хотел подчеркнуть, что у меня нет ни малейших оснований и ни малейших полномочий настаивать на том, чтобы вы отвечали на мои вопросы. Мне бы хотелось, чтобы мы просто побеседовали, как два верных подданных, равно обеспокоенных возникшей моральной проблемой н стремящихся ее разрешить.

Хаджипавлов смолчал.

Впрочем, Богдан и не надеялся на установление единочаятельских отношений.

— Расскажите мне, пожалуйста, как вам пришла в голову идея вашего романа?

— Странно было бы, если б она не пришла, — немедленно, как по писаному, начал Хаджипавлов, и Богдан понял, что не он один во время подъема по лестнице продумывал ход беседы. — Должен же кто-то сказать слово правды. Великого ученого и подданного-героя, с неслыханным мужеством поставившего общечеловеческие интересы выше грязных интересов государства, могли бы совсем затравить. Долг порядочного человека – защитить его во что бы то ни стало.

— А у государства бывают негрязные интересы? — с неподдельным любопытством спросил Богдан.

— Нет, — отрезал Хаджипавлов. — Государство есть орудие господства меньшинства над большинством, и, чтобы оправдать свое господство, оно старается убедить людей, будто осуществляет свое господство в интересах всех. Но “все” – это мерзкая абстракция, на самом деле никаких “всех” нет, есть только “каждый”. Интересы личности должны быть превыше интересов какой угодно группы лиц. В том числе и такой большой, как население страны. Даже именно – чем больше группа, тем более низменны и оттого менее достойны уважения и удовлетворения ее интересы.

— Но тогда, — искренне удивился Богдан, — поскольку человечество является самой большой из всех возможных групп, его интересы должны быть наименее уважаемы, я правильно понял? Почему же тогда у вас вызывает такой энтузиазм то, что кто-то поставил интересы государства, то есть меньшей группы, ниже интересов общечеловеческих, то есть большей группы? По-моему, вы сами себе протнвуречите.