Он сразу снимает трубку. Знакомый, похожий на ржание голос.

— Это ты, мой мальчик? — говорит он, сразу узнав меня. — Как прошел вчерашний вечер?

— Замечательно. В Высшей народной школе есть то, чего нет в лучших концертных залах Европы.

— И что же это?

— Непосредственность. Человечность.

Он в восторге смеется. Ему всегда нравилось, как я говорю.

— Это потому, что ты играл для своих ровесников, — говорит он. — Но берегись, чтобы не слишком много красивых девушек родили там от тебя детей. Трудно праздновать в один день сразу несколько дней рождения, не говоря уже о конфирмации. Именно дела об отцовстве сгубили жизнь многих рок-музыкантов. А теперь эта зараза перекинулась и на классическую среду. У одного американского скрипача, которого я хорошо знаю, родилось в один день сразу три дочери от трех разных матерей!

— Не может быть! — смеюсь я. — Значит, тебе удалось разгадать причину, по которой я поехал на Север?

В. Гуде доволен.

— Итак, теперь ты едешь в Вадсё, где тебя примет зубной врач Хенриксен? Между прочим, он лучший в Норвегии специалист по Гайдну.

— Нет, — говорю я. — В том-то и дело. Я остался за бортом в Киркенесе. Опоздал на пароход.

— Как это опоздал? — В голосе В. Гуде звучат железные нотки. — Это катастрофа! Почему ты сразу ничего не сказал? Ведь в Вадсё начинается твое турне!

— Трудно объяснить. Но Финнмарк — это не Хомансбюен в Осло. Здесь не так легко с транспортом…

— Избавь меня от подобных извинений раз и навсегда!

— Но я думал, что мы можем просто начать это турне на день позже! Неужели это невозможно? Я буду играть в Вадсё не сегодня, а завтра.

В. Гуде молчит. Потом взрывается:

— Мой мальчик! За кого ты принимаешь этих людей? Думаешь, с ними можно так бесцеремонно обращаться только потому, что они живут в Финнмарке? Думаешь, ты мог бы проделать то же самое, если бы поехал в турне по Европе? Позвонил бы, например, в Амстердам и сказал, что, к сожалению, приедешь на день позже? Даже Уле Булль не позволял себе ничего подобного! Хотя в его время при тех ужасных дорогах это было бы извинительно.

— Мне правда очень жаль…

— Еще бы не жаль! Ты ведешь себя как болван из Рёа. Как тебе вообще такое могло прийти в голову? Задержка на сутки? Всего турне? Ха-ха-ха! Вадсё для тебя потеряно. Мне даже страшно звонить Хенриксену. Теперь тебе надо как можно скорее попасть в Ботсфьорд. Успеешь?

— Завтра я сяду на рейсовый пароход. Он выходит из Киркенеса в час дня и прибудет в Ботсфьорд в девять вечера.

— Но это слишком поздно! — кричит В. Гуде так громко, что мне кажется, будто я чувствую в трубке запах дыма от его сигары.

— Ничего страшного, один час подождут! — нерешительно говорю я.

— Почему они должны ждать? Потому что их ждет нечто особенное? Берегись, Аксель Виндинг! Это опасный путь. Когда совершаешь турне, бесполезно оправдываться личной трагедией. В турне у музыканта такие же обязанности, как у премьер-министра.

— Понимаю, — шепчу я.

— Я сейчас же звоню в Ботсфьорд, — гремит он. — Но это первый и последний раз. Слышишь? Самое отвратительное — это когда артист слишком рано начинает вести себя как примадонна.

— Мне очень стыдно.

— Иначе и быть не может.

Ночью на меня наваливаются прежние мысли. Я думаю о Сигрюн, о том, что она существует, что она хорошо ко мне относится, что у меня появилась третья возможность. О чем она думала, когда я смотрел на нее? Поняла ли то, что я пытался вложить в свой взгляд? Поняла ли, почему я приехал на Север? Поняла ли, что это серьезно? Постепенно я засыпаю. Сигрюн в белом халате. С решительным выражением лица она надевает резиновые перчатки.

— С этим надо покончить, — говорит она.

— С чем с этим?

— С прошлым. То, что случилось, уже случилось. Жаль, что щелочь не подействовала.

— Что ты еще задумала?

— Не задавай столько вопросов. Я должна сосредоточиться перед операцией.

Она берет старомодный ручной коловорот, который лежит вместе с другими медицинскими инструментами. Потом подходит ко мне. В эту минуту я обнаруживаю, что крепко привязан к стулу. Я не могу пошевельнуться.

— Спасите! — кричу я.

Но в глазах Сигрюн нет ни капли жалости.

— Тише! — строго говорит она. — Не беспокой других больных.

Она приставляет коловорот к моему виску и начинает сверлить. Я чувствую странную зудящую боль, но болит вроде бы не там, где она сверлит. Мне вспоминается удивление в глазах быка на арене, которое появляется у него, когда последний удар должен избавить его от страданий, когда в него глубоко входит копье. Я понимаю, что это смерть. Но не моя. Сигрюн добивается чего-то другого.

— Спокойно, — говорит она, а струя крови хлещет ей прямо в лицо. — Фу! — сердится она. Но продолжает сверлить. Еще немного, и она просверлит мой череп насквозь. Я боюсь, что она не остановится. Последнее усилие, и череп просверлен.

— Замечательно. — Она довольна.

Из раны течет кровь. Сигрюн спокойно подходит к раковине, кладет в нее коловорот и смывает с лица кровь. Мне стыдно. Ведь это моя кровь.

Потом она возвращается ко мне с пинцетом в руках.

— Что ты еще собираешься делать? — испуганно спрашиваю я.

— Хочу раз и навсегда удалить их из твоего мозга, — отвечает она.

— Кого их?

— Аню и Марианне, конечно. Они занимают в нем слишком много места.

— Нет! — кричу я. — Не надо! Они мне нужны! Я не могу жить без них!

— Это мы еще посмотрим, — строго говорит она и прикладывает ватный тампон к дырке в моем черепе. Потом вводит в нее пинцет. Я чуть не теряю сознание от боли. Но она что-то вытаскивает из черепа, и я чувствую облегчение во всем теле.

— Смотри! — говорит она с восторгом. — Вот они обе!

Я со страхом смотрю на то, что она держит у меня перед глазами. Аня и Марианне барахтаются, сдавленные пинцетом. Они крохотные, не больше тянучки. Однако я хорошо их вижу. На Ане ее лиловый джемпер и черные брюки, в которых она была, когда я первый раз пришел в дом Скууга. На Марианне белая майка и джинсы, как обычно.

— Останови ее! — кричит Марианне и умоляюще на меня смотрит.

— Типичная старшая сестра, — говорит Сигрюн. — Всегда все решает только она. Не слушай ее.

Аня молчит. Она еще худее, чем была. Лицо у нее белое как бумага.

— Они должны исчезнуть, — решительно заявляет Сигрюн.

Она быстро подходит к раковине. Я не могу пошевелиться. Сижу, привязанный к стулу, и слышу, как они кричат. Их крик похож на писк. Так пищат летучие мыши.