Валентин Георгиевич, на фоне этих мифов и их развенчаний возникает очень важный, как мне кажется, вопрос к вам лично. Тогда, в эти три дня в Москве – между Белым домом и российской прокуратурой, – вам казалось, что все это всерьез? Что действительно есть угроза, серьезная опасность? Или эта угроза и эта опасность были несколько надуманными, искусственными? Одним словом, было ли у вас внутреннее ощущение, что вы стоите перед неким выбором – служебным, должностным, политическим, человеческим, моральным – настоящим внутренним выбором?

Понятно, что в тот самый опасный день (21 августа 1991 года. – Д. Н.) и в те его часы я не обладал информацией, которую мы получили в ходе расследования. И, конечно, я не знал, что разработана схема, расставлены силы и они уже выведены на стартовые позиции и только оглядываются друг на друга. Мы понимали вечером того дня, что дальше это противостояние продолжаться не может, оно должно быть как-то разрешено. И реальное ощущение угрозы существовало.

В этот момент я находился в Белом доме. Вечер уже, смеркалось, ночь наступала. Но меня поразило то, что он был наполнен абсолютно гражданскими людьми. Какие-то там девчонки-журналистки бегают по коридорам – ну смех. Тот же Ростропович[49] с автоматом… И я прекрасно понимал, что в случае введения спецподразделений будет море крови и множество безвинно пострадавших. Вот это чувствовалось, и атмосфера опасности висела в воздухе. И когда я это понял, я сам позвонил в прокуратуру, Лисову, он был там, замещал меня ночью. Честно говоря, я с ним тогда попрощался и даже сказал, где ключ от сейфа, чтобы, если что, какие-то оставшиеся деньги, отпускные семье передал. Он даже спросил: «А что, настолько?»

Надо, конечно, признать, что, если находиться внутри замкнутого пространства с людьми, которые жгут костры, в окружении десятков тысяч человек, уровень опасности, ажиотажа искусственно поднимается. Из Белого дома я вышел тогда, когда уже были первые жертвы в столкновениях с бронетранспортерами на Садовом кольце. Позвонил Лисов и сказал, что Военная прокуратура (это ее подследственность, а подчинялась она Союзной прокуратуре) отказывается выезжать на место преступления. И я тогда понял, что можно сидеть до конца в Белом доме, но надо ехать, заниматься своим прямым делом. И поехал. Было около четырех часов ночи…

Вернемся к делу ГКЧП. Итак, закончилось следствие. В течение девяти месяцев подследственные изучали дело, и только после этого, в апреле 1993 года, начался суд. 12 подсудимых – все бывшие государственные чиновники высшего ранга. В связи с тем, что многие из подсудимых были людьми военными, судила их Военная коллегия Верховного суда Российской Федерации. А 23 февраля следующего, 1994 года была объявлена амнистия, и все, кроме генерала Варенникова, который отказался принять амнистию, были освобождены от судебного преследования.

Много было всяких разговоров и тогда, и позже по поводу самого суда, по поводу того, зачем, почему, как он проходил и чем закончился. Высказывался на сей счет и председательствующий на том процессе в те годы заместитель Председателя Военной коллегии Верховного суда России Анатолий Тимофеевич Уколов. К его профессиональной чести следует признать, что он отказался в своих выступлениях комментировать это дело как судья. Но как гражданин свою позицию обозначил… Из нее очевидно следовало, что результат работы прокуратуры и следствия не убедил его в безусловной виновности членов и пособников ГКЧП. До той степени, что он фактически был готов к оправдательному приговору в отношении подсудимых. Единственным безусловно виновным в происшедших событиях он считал «капитана корабля» – первого и последнего президента СССР [50] . А в виновности подсудимых он уверен не был. Ваше отношение к этой позиции?

На мой взгляд, Уколову нужно было взять самоотвод как судье, поскольку его политические воззрения были абсолютно созвучны с воззрениями гэкачепистов. Человек военный, вызревший в этой системе, он разделял их политические взгляды. Для него Горбачев был врагом, и в силу этого он не мог быть объективным и освободиться от влияния своих убеждений.

Что же произошло? Девять месяцев изучали дело, затем мы направили его в суд, и Уколов незаконно вернул дело на дополнительное расследование. Почему я говорю «незаконно»? Потому что мы опротестовали это определение суда, Президиум Верховного суда рассмотрел наш протест и удовлетворил его – признал действия председателя суда незаконными и заставил суд заново рассматривать дело. А когда началось оглашение обвинительного заключения по этому делу, уже гремели выстрелы у Белого дома в октябре 1993 года[51]. Получилось так, что те события, до которых они (подсудимые. – Д. Н.) дотянули и в чем им помог Уколов, в общем-то сыграли им на руку. И вышло, что амнистия – это, как говорится, чума на оба ваших дома: не трогайте «наших» – мы не будем судить «ваших». Пришедшая в новую Думу новая плеяда депутатов нашла политический компромисс, и в итоге прекратили и одно дело, и другое.