«Ой, мне лишь капельку, все, спасибо, замечательно», — слышала свой голос миссис Гивингс. «Какое наслаждение просто посидеть», «До чего ж у вас хорошо» и подобные любезности, а потом: «Боюсь показаться назойливой, но хотела бы попросить вас об огромном одолжении. Это касается моего сына Джона».

Легкую тень, промелькнувшую на лицах супругов, не уловила бы самая чувствительная на свете камера, но миссис Гивингс показалось, что ее пнули ногой. Они знали! Вот об этом она не подумала. Кто же им сказал? Как много им известно? Знают ли они о разбитой мебели, оборванном телефоне и полиции?

Однако пути назад не было. Она опять услышала свой голос, который говорил, что ее сын не совсем здоров. Слишком много работы, то-се, и в результате глубокий нервный срыв. К счастью, тогда он был в здешних краях — не дай бог, если б это произошло вдали от дома, — но тем не менее они с мужем очень встревожены. Врачи считают, ему необходим полный покой, а сейчас он…

— …сейчас он помещен в Гринакр. — Признаки жизни подавал только голос, все остальное в ней занемело.

Вообще-то просто удивительно, заливался голос, какое превосходное заведение этот Гринакр в смысле условий, персонала и прочего — несравнимо лучше многих здешних санаториев.

Голос говорил и говорил, слабея по мере приближения к сути. Не могли бы Уилеры в одно из воскресений — о нет, речь не о ближайшем, а как-нибудь потом…

— Ну конечно, Хелен, — сказала Эйприл. — Будем рады его принять. Очень мило, что вы подумали о нас.

Судя по рассказу, Джон интересный парень, поддержал Фрэнк, наполняя стакан миссис Гивингс.

— Может, в следующее воскресенье? — спросила Эйприл. — Вам удобно?

— В следующее? — Миссис Гивингс сделала вид, что прикидывает. — Дайте подумать… право, не знаю… Хорошо, пусть будет следующее. — Она понимала, что должна бы почувствовать радость, поскольку задуманное удалось, но сейчас ей хотелось только одного — поскорее уйти домой. — Конечно, если не возникнет что-нибудь неотложное. Но если вдруг в следующее воскресенье неудобно, всегда можно…

— Нет, Хелен, следующее воскресенье вполне подходит.

— Ну что ж, превосходно. Ох, времени-то сколько! Пожалуй, мне… Ах да, вы же хотели о чем-то спросить, а я вас, как всегда, заболтала.

Лишь пригубив стакан, миссис Гивингс почувствовала, что во рту пересохло. Язык будто распух.

— Вообще-то, Хелен, у нас довольно важная новость… — начал Фрэнк.

Полчаса спустя миссис Гивингс рулила домой и никак не могла распустить собравшиеся домиком брови. Не терпелось обо всем рассказать мужу.

Под желтым светом лампы Говард по-прежнему сидел в кресле возле бесценных напольных часов, которые еще до войны миссис Гивингс ухватила на аукционе. Он покончил с «Гералд трибюн» и теперь пробирался через «Уорлд телеграм энд сан».

— Знаешь, что сказали эти ребята? — спросила миссис Гивингс.

— Какие ребята, милая?

— Уилеры. Ну те, к которым я ездила. Пара из домика на Революционном пути. Я еще говорила, что они понравятся Джону.

— А! И что они?

— Во-первых, я узнала, что их финансовое положение далеко не блестяще — всего два года назад они брали заем, чтобы выплатить рассрочку по дому. Во-вторых…

Говард Гивингс пытался слушать, но взгляд его съезжал к раскрытой на коленях газете. Двенадцатилетний мальчик из Саут-Бенда, Индиана, обратился в банк за ссудой в двадцать пять долларов, чтобы купить лекарство для своей собаки по кличке Пятныш, и управляющий лично выписал вексель.

— «…но зачем же продавать? — спрашиваю я. — Вам ведь понадобится жилье, когда вернетесь». И знаешь, что он ответил? Этак опасливо зыркнул и говорит: «В том-то и суть. Мы не вернемся». Я говорю: «Что, нашли там работу?» А он: не-а, говорит. Вот так и сказал: «Не-а, работы нет». Жить будете у родственников, спрашиваю, или у друзей? А он опять: «Не-а». — Миссис Гивингс выпучила глаза, передавая свое ошеломление от подобной безответственности. — Не-а, говорит, у нас там ни единой знакомой души… Нет, Говард, даже не передать, до чего все это странно. Ты представляешь? По-моему, во всей затее есть что-то… неприятное, а?

Говард поправил слуховой аппарат и спросил:

— В каком смысле «неприятное», дорогая? — Похоже, он потерял нить рассказа. Началось с того, что кто-то собирается в Европу, но сейчас речь явно шла о другом.

— Ну как же? Люди практически без гроша в кармане, детям идти в школу… Так же никто не делает, правда? Разве что… они бегут от чего-то… а иначе с чего это? Не хотелось бы предполагать подобное, но… я даже не знаю, что и думать, вот в чем дело. А ведь всегда казались такой приличной парой… Разве не странно? Понимаешь, в чем неловкость: я уже договорилась с ними насчет Джона, прежде чем они выложили свою историю; теперь с этим ничего не поделаешь, но вся затея теряет смысл.

— Не поделаешь с чем, дорогая? Я что-то не вполне…

— Придется везти его к ним. Ты что, не слушаешь?

— Нет-нет, я слушаю. Но почему затея теряет смысл?

— Потому! — раздраженно ответила миссис Гивингс. — Что толку знакомить их с Джоном, если осенью они уедут?

— Что толку?

— Я хочу сказать… ну, ты понимаешь. Джону требуются постоянные приятели. Нет, вреда, конечно, не будет, если мы съездим к ним раз-другой, но я-то рассчитывала на долгосрочное общение. Надо ж, как неудачно, а? Вот скажи на милость, почему люди не станут более… — Миссис Гивингс сама не знала, что именно хочет сказать, но с удивлением обнаружила, что за время разговора скрутила в жгут свой влажный носовой платок. — Наверное… других понять невозможно, — закончила она и, выйдя из гостиной, по лестнице взбежала к себе, чтобы переодеться в домашнее.

На площадке покосившись в темное зеркало, миссис Гивингс с гордостью отметила, что все еще по-девичьи гибка и стремительна, во всяком случае на беглый взгляд, а в спальне, где быстро скинула жакет и вышагнула из юбки на толстый ковер, она будто вновь оказалась в ухоженном отчем доме и спешила переодеться к чаю с танцами. Голова полнилась лихорадочными мыслями о последних штрихах (Какие духи? Ну же, какие?), и она чуть не выскочила к перилам, чтобы крикнуть: «Погодите! Я иду! Уже спускаюсь!»

Старая фланелевая рубашка и мешковатые брюки, свисавшие со штырька в шкафу, ее остудили. Глупая ты, глупая, укорила себя миссис Гивингс, не сходи с ума. Но потом она присела на кровать снять чулки, и вот тогда-то ее ошпарило: вместо узких белых ступней с голубыми жилками и изящными косточками на ковре растопырились две заскорузлые жабы, подогнувшие пальцы с наростами, дабы спрятать ороговевшие ногти. Миссис Гивингс поспешно сунула ноги в яркие норвежские джурабы (вот уж прелесть, чтобы разгуливать по дому!) и облачилась в свой удобный провинциальный наряд, но было поздно: обеими руками она вцепилась в спинку кровати, стиснула зубы и заплакала.

Она плакала, потому что возлагала на Уилеров невероятно большие надежды и сегодня была так ужасно, так бесповоротно разочарована. Потому что ей пятьдесят шесть, и ее распухшие ноги жутко уродливы; потому что в школе девочки ее не любили и она никогда не нравилась мальчикам; потому что вышла за Говарда Гивингса, ибо никто другой не делал ей предложения, и еще потому, что ее единственный ребенок сошел с ума.