Чем патриотичнее проявлял себя Орлов, тем заметнее становился его европеизм. Ярким примером могут служить строки его письма сестре декабриста С. Г. Волконского Софье Григорьевне, посвященные воспитанию ее детей: «Пусть постигнут они глубину духа их родного языка! Пусть вся переписка их с вами, с их отцом, с друзьями всегда будет на русском языке! Именно приказывайте им это, и никогда не должно быть двух мнений в этом вопросе. Возвращайте безжалостно все письма, где они примешают хотя бы одно иностранное слово»[324]. Оригинал письма написан по-французски. Между тем ни Орлов, ни его корреспондентка не замечают неестественности в том, что русский патриот, призывая к изучению родного языка, сам пользуется при этом языком французским. На идеологическом уровне французский язык воспринимается как иностранный, с которым нужно бороться, на уровне же бытового общения он выступает как нейтральное средство передачи мысли. С одной стороны – стремление слиться с национальной средой, а с другой – ощущение интеллектуального превосходства над ней. Соединяясь вместе, эти качества ставили Орлова в положение учителя, а в перспективе и законодателя своего народа. В Киеве, в должности начальника штаба 4-го корпуса, Орлов создал школу для обучения солдат и их детей по ланкастерской методике. Популярность этого заведения быстро росла, и в июле 1819 г. Орлов не без гордости писал П. Д. Киселеву: «Уже много сделано и применено к ланкастерской методе, которая, может быть, в Отечестве нашем будет называться орловской методой»[325]. Точно такую же позицию Орлов позже займет в должности командира 16-й дивизии. Он станет для своих солдат не только начальником, но и учителем. В дальнейшем учитель должен будет превратиться в вождя, поднявшего знамя народного освобождения и восстановления исконной свободы.

В 1814–1815 гг. взгляды М. Ф. Орлова быстро менялись. Бывший ученик аббата Николя и собеседник Ж. де Местра, он оказался в совершенно иной идейной среде. Познакомившийся с ним в это время Н. И. Тургенев вспоминал: «Как все живые и пылкие умы, которым не достает устойчивых воззрений, основанных на солидных знаниях, он отдавался всему, что поражало его воображение»[326]. С расширением идейного кругозора быстро исчезло влияние Местра, чьи парадоксы, как вспышка, ослепили на время Орлова. Его дальнейшие идейные поиски лежат на путях, резко осуждаемых Местром. Именно поэтому они могут быть описаны на языке понятий сардинского посланника, в свете которых и письмо Орлова Местру, и его дальнейшая политическая деятельность предстанут как этапы единого пути.

Провиденциализм у Орлова быстро сменяется волюнтаризмом. Теперь в его представлении ход истории определяет не Провидение, а кучка «благомыслящих и даровитых людей». Под воздействием либеральных идей Орлов увидел различия между принципами и преступлениями революции. «Я тогда в полном смысле следовал правилу его императорского величества, – говорил Орлов на следствии, имея в виду варшавскую речь Александра I, – ненавидел преступления и любил правила революции»[327]. Для Местра же, как мы видели, преступны сами принципы революции, а то, что Орлов называет преступлениями, автор «Рассуждений о Франции» считал заслуженной карой за следование преступным принципам.

Одной из важнейших задач революции Орлов считает представительное правление, о котором много писали публицисты конца XVIII – начала XIX в. «В кого влюблен? – сообщает Орлов П. А. Вяземскому 28 февраля 1820 г. – В представительное правление, во все благородные мысли. Живу с Бенжаменом Констаном, с Бентамом и прочими писателями сего рода»[328].

Идея представительного правления, посредством которого народ осуществляет самоуправление, встречала возражения с двух сторон. Для Руссо и его последователей представительное правление невозможно, так как «суверенитет, который есть только осуществление общей воли, не может никогда отчуждаться и может быть представляем только самим собой»[329]. С другой стороны, Ж. де Местр, усматривавший суверенитет в личности монарха, также был противником представительной системы, точнее считал ее невозможной в том виде, в каком она виделась либеральным авторам. По Местру, подлинным представителем нации является лишь аристократия, которая осуществляет свое представительство по воле суверена, т. е. монарха.

Если идеи Руссо о безграничности народного суверенитета были Орлову глубоко чужды, то мысль Местра о том, что подлинный представитель нации – аристократия, получающая право представительства из рук монарха, отразилась в программе Ордена русских рыцарей. М. Ф. Орлов и М. А. Дмитриев-Мамонов предполагали создать Сенат из двухсот наследственных пэров, которым «должны были быть предоставлены права графств в Англии и пэрств во Франции»[330]. Первыми пэрами должны были стать выходцы из двухсот наиболее знатных семей России.

«Влюбленность» в представительное правление, в которой Орлов признавался Вяземскому в 1820 г., свидетельствует о демократизации его позиций. Однако эта демократизация происходила в рамках аристократического сознания, которое у Орлова оставалось незыблемым. Изменились лишь его взгляды на роль и задачи аристократии, которые он теперь понимает иначе, чем Местр. Аристократия, как считал Монтескье, занимает промежуточное положение между монархом и народом и может сближаться то с самодержцем, то с народом.

По мнению Местра, пережившего революцию, изгнание, конфискацию имущества, разлуку с семьей и т. д., аристократия должна сплотиться вокруг престола, чтобы совместно противостоять разрушительным идеям века. Однако Монтескье был убежден, что «аристократия будет тем лучше, чем она более приближается к демократии, и тем хуже, чем она более приближается к монархии»[331]. Это положение очень важно для понимания аристократизма Орлова. Для него, выросшего в семье с цареубийственными традициями, аристократия должна в первую очередь защищать свои природные права от посягательств деспотизма, и в этом смысле народ, который также порабощен самовластьем, является ее естественным союзником в борьбе за свои человеческие права. Их общий враг – чиновничество, этот инструмент, при помощи которого деспотизм угнетает нацию. «У нас так много пресмыкающихся животных, что нельзя ступить, чтобы кого-нибудь не раздавить»[332], – писал Орлов Вяземскому 15 июня 1820 г.