В последние годы я стал коллекционером — собираю всякого рода раритеты, связанные с Канадой. Особый интерес для меня представляют дневники путешественников по Нижней Канаде[127], и мне регулярно присылают соответствующие каталоги. В одном из них я недавно высмотрел следующую статью:

Библиографическая редкость.

В прекрасном состоянии.

Макайвер, Терри.

«Парадизо», рассказ, первая публикация автора. Раннее, но красноречивое проявление мотивов, которые будут неотступно сопровождать одного из видных мастеров канадской прозы. Мерлин, Париж, 1952.

Цена $300.

Однажды вечером в кафе «Рояль Сен-Жермен» ко мне подскочил радостный Терри.

— Мой рассказ прочитал Джордж Уитмен[128], — похвастал он. — И попросил меня почитать в его магазине. «Ух ты, здорово!» — проговорил я с наигранным энтузиазмом. И на весь остаток дня у меня было испорчено настроение.

В магазин (он как раз напротив собора Нотр-Дам) я пошел с Кларой, и за нами увязался Бука.

— Такое пропустить? Да вы что! — бодрился Бука, явно уязвленный. — Пройдут годы, и люди будут спрашивать, где ты был в тот вечер, когда Терри Макайвер читал вслух свой chef-d'oeuvre? Менее удачливые скажут: «Я получал выигрыш по билету Ирландской больничной лотереи» или «Я трахал Аву Гарднер». Или вот Барни, например, — он скажет, что был на игре, в которой его любимые «Монреаль канадиенз» победили, завоевав очередной Кубок Стэнли. А я скажу: «Я был там, где вершилась история литературы!»

— Нет, мы тебя не берем. И думать забудь.

— Я буду сидеть скромно. Буду ахать, восхищаясь его метафорами, и аплодировать каждому le mot juste[129].

— Бука, дай слово, что не станешь над ним издеваться.

— Ой, да перестань ты квецать! — сказала Клара. — Ты прямо будто этому Терри мамочка!

Складных стульев натащили на сорок человек, однако, когда Терри начал читать (с получасовым опозданием), слушателей было всего девять.

— Н-да, видимо, где-нибудь на Правом берегу сегодня концерт Эдит Пиаф, — сказал Бука sotto voce[130]. — Иначе конечно же был бы аншлаг.

Едва Терри разогнался, в лавку вваливается компания «буквалистов». Была такая литературная секта, группировавшаяся вокруг журнала «Ур, Тетради культурной диктатуры», главным редактором которого был Жан-Исадор Ису. Грозный Ису был, кроме всего прочего, автором «Ответа Карлу Марксу», тоненькой брошюрки, которую на рю де Риволи и у входа в бар «Америкэн экспресс» норовили всучить туристам юные красотки, и туристы брали, возбуждаясь при мысли, что покупают, наверное, какую-нибудь клубничку. «Буквалисты» считали, что искусства — все без исключения — мертвы, и оживить их можно только через синтез их («буквалистов») коллективной бредятины. Их собственные стихи, которые они обычно читали в кафе на площади Сен-Мишель, состояли из всхрюков и вскриков, бессвязных нарочито какофонических звукосочетаний, причем, должен сознаться, одно время я тоже был из числа их поклонников. Теперь же, когда Терри продолжил свое монотонное чтение, они принялись дуть в губные гармошки, свистеть в свистульки, жать груши старинных клаксонов и, засовывая под мышки ладони чашечками, изображать пердеж.

В глубине души я патриот. Всегда болею за «Монреальцев» и болел, пока те играли в Делормье-Даунз, за наших «Ройалз» из Ассоциации спортсменов-любителей. Поэтому я инстинктивно кинулся на выручку Терри. «Allez vous faire foutre! Tapettes! Salauds! Petits merdeurs! Putes![131]» Но этим лишь побудил их к еще худшему бесчинству.

Терри, весь красный, читал. Читал… Читал… Казалось, он вошел в транс, сидел с этакой пристывшей к губам улыбочкой, на которую жутко было смотреть. Мне было тошно. Вот, сейчас главное! Да, я искренне переживал за него, но — как я есть мерзавец — испытывал также большое облегчение оттого, что он не собрал полный зал. И не получил признания. Когда все кончилось, я сказал Буке и Кларе, чтобы они ждали меня в баре «Олд нэйви», а сейчас я должен сводить Терри куда-нибудь выпить. Прежде чем уйти, Бука огорошил меня, сказав: «Ты знаешь, бывает проза и похуже!»

Мы с Терри встретились в кафе на бульваре Сен-Мишель и сели на террасе, где больше никого не было: мы ведь кто? — пара канадцев-северян, почти эскимосов, нам холод нипочем.

— Терри, — сказал я, — эти шуты пришли специально, чтоб похулиганить; они бы вели себя точно так же, читай там сегодня хоть сам Фолкнер.

— Фолкнера слишком превозносят. Долго он не продержится.

— Все равно мне ужасно жаль, что так вышло. Это жестоко.

— Жестоко? Все было абсолютно замечательно, — не согласился Терри. — Разве ты не знаешь, что первое представление в Вене «Женитьбы Фигаро» Моцарта было освистано, а когда импрессионисты впервые показали свои работы, над ними смеялись!

— Да, конечно. Но…

— …и заруби себе на носу, — продолжил он, явно кого-то цитируя, — что Слабым Великое всегда невразумительно. А значит, то, что можно сделать внятным Идиоту, моих трудов не стоит.

— А можно узнать, кто это сказал?

— Эти слова написал Уильям Блейк в письме к преподобному Джону Траслеру, который заказал ему несколько акварелей, а потом раскритиковал их. А ты-то сам что думаешь? (Хоть это и не важно.)

— Да что я мог расслышать сквозь этакий гвалт?

— Прошу тебя, не увиливай, пожалуйста!

Придя уже в достаточное раздражение, я вознамерился разбить кокон его надменности, для чего проглотил залпом коньяк и говорю:

— Ну хорошо, ладно. Скажу так: много званых, а мало избранных.

— Да ты просто жалок, Барни!

— Допустим. А ты?

— Я жертва заговора тупиц.

Тут я уже попросту расхохотался.

— Смеешься? Тогда расплатись-ка по счету, потому что это ведь ты пригласил меня, и ступай туда, где тебя ждут твой придурочный Свенгали[132]и скабрезница Венера Пафосская.