Несмотря на недоумение, Терентий отправляется в университет и обращается к своим слушателям: «Товарищи университеты! Я вот был ломовиком, а таперича я по этой… по фалале. Потому что вот вам нужно высшее образование. А буржуя к вам подпустить нельзя. Он вас такому научит, что и не произнесть»[296].

Гражданская война

В одном из мартовских фельетонов 1918 года Тэффи размышляла о распаде огромной Российской империи, раздираемой Гражданской войной. Для этого сочинения писательница адаптировала один из ее излюбленных образов – дьявола, кружащего в вихре своих беспомощных жертв, только теперь злой дух манипулировал не одним человеком или несколькими людьми, но всей Российской империей:

Посмотришь на карту и удивляешься… вот почему-то сделалась Россия, слепилась, сцепилась в кучу, собралась и срослась.

<…>

И вдруг какой-то лукавый дьявол воткнул палочку где-то около Москвы и завернул Россию вихревым волчком.

– И-и-их!

Летят куски как брызги в разные стороны.

Крым! Кавказ! Польша! Малороссия! Литва! Финляндия! Прибалтийский край! Сибирь! Казань! И-и-их! Еще! Еще! Города! Моря! Реки! Царства! Княжества! Вольные земли! Еще! Еще! Скоро одна палка останется…[297]

Дела в столице также шли неважно, жизнь становилась невыносимой из-за постоянно нарастающего дефицита. «Тошно, холодно, – писала Тэффи зимой 1917–1918 годов. – Электричество дают только пять часов в день. Дров нет» [Тэффи 2011: 158] («Все еще живем»)[298]. В эту очень суровую зиму нехватка еды была особенно острой, мука стала такой редкостью, что дневная норма хлеба сократилась до 120–180 г [Pipes 1991: 558]. Голод стал причиной своего рода психоза, и в июне Тэффи писала: «Едят с ужасом, с отчаянием. Запасать перестали. <…> Просто едят тут же, на месте, сколько в человека влезет» [Тэффи 2011: 156] («Новый психоз»)[299].

Весной, после того как большевики перенесли столицу в Москву, положение еще больше ухудшилось – несомненно, это сыграло существенную роль в решении Тэффи переехать из Петрограда в Москву [Lincoln 2000: 243]. (В одном из майских выпусков «Рампы и жизни» за 1918 год сообщалось о ее прибытии «из голодного Петербурга» и о том, что она «в восторге от московского хлеба»[300].) Однако еще более серьезным фактором, несомненно, явилась опасная политическая обстановка. Инцидент, произошедший в самом начале 1918 года, указывал на уязвимость положения Тэффи: актрису, которая на новогоднем концерте читала произведения Тэффи и Аверченко, предупредили, что «если она посмеет читать рассказы, оскорбляющие нынешнее правительство, то ей придется провести несколько неприятных часов в Смольном [штаб-квартире большевиков], а театр будет закрыт»[301]. На следующий день ее арестовали и после длительного допроса предупредили, «чтобы она не смела “зарабатывать хлеб” клеветой на народное правительство» (после этого ее отпустили).

В одном из фельетонов, написанных еще в Петрограде, Тэффи обобщила ужасающее состояние в прошлом блестящей столицы: «Живём в мёртвом городе. <…> На улицах трупы лошадиные, собачьи, нередко и человеческие. <…> Ночью к лошадиным трупам подкрадываются темные, боязливые фигуры и вырезывают кусочки мяса» [Тэффи 2011: 149] («Из мертвого города»)[302]. Она говорит об арестах: «Кто-то выпущенный из петроградской тюрьмы рассказывает о расстрелах. <…> Никто ничего не знает наверное, но в мёртвом городе всегда говорят о смерти и всегда в неё верят» [Тэффи 2011: 151]. Позднее, в октябре 1918 года, в Киеве Тэффи дала более подробное описание охватившего Петроград террора. Она цитирует характерный разговор между двумя знакомыми, встретившимися на улице:

– Арестован, арестован. Неизвестно где…

– Расстреляны оба…

– Говорят, их пытали… тише… нас подслушивают.

И вдруг у него лицо принимает неестественно-беспечный вид, дрожащие губы посвистывают «Красотки кабаре».

В чём дело?

Дело в том, что ему пришлось переступить через узенькую струйку крови, протянувшуюся из-под закрытых ворот [Тэффи 2011: 171] («Петербург»)[303].

В отличие от Петрограда, «Москва ещё живет», писала Тэффи в том же киевском фельетоне, хотя ее описание звучит так, словно город бьется в предсмертной агонии: «Носятся бешеные моторы, со свистом и гиканьем. Ружейные выстрелы оживляют чёрную тишину ночных улиц. Москву грабят и режут. Она ещё жива, ещё протестует, дрыгая ногами и прижимая к сердцу заграничный паспорт» [Тэффи 2011: 171].

В Москве состоялось воссоединение Тэффи с ее дочерью Гулей (Еленой) – первое свидетельство их встречи со времен Гулиного детства. «Рампа и жизнь» сообщала, что мать и дочь вместе появились на майской премьере «Летучей мыши»: «В антрактах старые московские журналисты тщетно старались ее развеселить, а молодые – уделяли свое внимание одному из талантливых произведений писательницы – ее юной дочери Елене Бучинской»[304]. Статья сопровождалась фотографией с подписью: «Елена Бучинская (Создательница словопластики)». К тому времени Гуля завершила обучение в Варшаве и уже несколько лет выступала на сцене [Dabrowski 1973: 73] («Helena Buczyńska»). В сезон 1915–1916 годов она поступила в московский Польский театр, благодаря которому, по-видимому, у нее сложились связи с футуристами и она начала изучать пластику под руководством известной балерины и педагога Л. Н. Алексеевой[305]. В конце 1918 года Гуля выступала в московском кафе «Домино», танцуя под «томно-восточную декламацию» «изломанного, развинченного, но… красивого армянина Александра Кусикова» [Серпинская 2003: 220–221]. Позднее в какой-то момент Гуля уехала из Москвы, и приятель Тэффи писатель Сергей Горный (псевдоним А. А. Оцупа, 1882–1949) много лет спустя вспоминал, что «часто встречался в Харькове, занятом “белыми”, с Вашей Гулькой»[306]. Польская театральная энциклопедия подтверждает, что она выступала в харьковском кабаре футуристов. Затем она перебралась на юг, в Константинополь, где играла в русском кабаре, а к 1922 году воссоединилась с сестрой и отцом в Польше, в дальнейшем сделав блестящую карьеру в театре и кино.

Тэффи внесла свой вклад в московскую театральную жизнь опереттой «Екатерина II», либретто которой было написано совместно с Лоло на музыку Оффенбаха[307]. Она была поставлена в августе 1918 года и, как впоследствии писала Тэффи, имела большой успех и даже повлияла на развитие советского музыкального театра, поскольку раскрыла сатирический потенциал оперетты В. И. Немировичу-Данченко (1858–1943), соруководителю Московского Художественного театра и создателю ряда музыкальных театров [Тэффи 2004: 317] («Лоло»)[308]. Впрочем, учитывая политическую ситуацию, прежняя художественная жизнь Тэффи не могла продолжаться долго. С мрачным юмором описывая в «Воспоминаниях» последние месяцы жизни в России и полный опасностей путь на чужбину, она рассказывает о короткой поездке в Петроград (вероятно, в конце августа) и встрече со своим «молодым другом Леней Каннегиссером», который настоял на том, чтобы эта встреча произошла на «нейтральной почве» [Тэффи