– Дело говоришь, – промолвил князь задумчиво. – Будет так, начнем осаду.

По древнему обычаю ратного искусства приказал Владимир сыпать земляной вал против стен непокорного города и выставить стражу. Ни птица, ни зверь не должны выбраться из осажденного града.

– Пусть подъедят припасы, – толковал Эрик неопытным воям. – А там сами сдадутся, образумятся.

Шли дни, но не сдавался город. Привычны были горожане к осадам – немало в этих краях рыскало любителей легкой наживы, и, зная это, много лет не давали они скудеть съестным припасам. А тут еще стали примечать вои Владимира – земляной вал пред стеной становится с каждым днем приметно ниже. Подновят его за день – ан утром смотрят, он опять тот же, да как бы не ниже стал!

Проходя по лагерю услышал Эрик разговор воев у костра. Один говорил, а прочие внимали ему с величайшим почтением.

– ... и видел я ночью, братья – спустился с небес светлый луч, а в нем – человек, ликом прекрасный, в белом плаще, но окровавлен был плащ и босые ноги также в крови. Он спустился на самый вал, что мы насыпали, ходил по нему босыми ногами, и где он ступал, там таяла земля, как лед под лучами жаркого солнца. С великим трепетом смотрел я на него и узнал Господа моего, Иисуса Христа. А он, внимание к себе услышав, обернулся ко мне и головой качал с великой укоризной...

Неслышно отошел Эрик от костра и бросился искать князя.

Отыскав же, поведал, что слышал сейчас. Владимир кивнул:

– Опоздал ты с докладом, воевода. Знаю я, что мои вои думают. Средь них много уже крещеных, и считают они неподобным воевать с братьями по вере, потому слабеет ратный дух в войске. Много я думал об этом. Чуда нет в том, что земля из-под стены исчезала: просто греки вырыли подкоп и перетаскивают по ночам землю в город. Но то, что слава о чуде пошла – худо. А теперь ступай, отдохни. Завтра решим мы... – а что «решим», не сказал, замолчал, склонив голову на грудь.

А поутру вострубили трубы, призывая всех воев слушать княжеское слово. Стоял Владимир на холме, как это было в день первой битвы.

– Я... – начал он, но словно бы что-то перехватило ему горло, и он замолчал. Справившись с собой, заговорил снова: – Я, ваш князь, даю обет пред вами, моими воинами, пред всей Русью. Ведомо мне, что многие из вас, презрев идолов, обратились в христианство. Так вот: буде суждено мне сей город взять – буду я с вами, и сам крещусь, и окрещу всю землю русскую!

Гул пронесся над многотысячной толпой, но тут же раздался неподалеку одиночный выкрик:

– Смотрите, стрела летит!

Она именно летела, эта стрела – не свистела, как молния, в воздухе, не разила огненным острием, но медленно приближалась к толпе воев. И стало видно всем, что отягощена стрела невеликим куском пергамента.

Расступились вои, дав стреле место упасть и долго смотрели на нее.

– Дайте ее мне, – сказал князь.

Некоторое время никто не мог с места двинуться, но наконец старый воин с пышными седыми усами поднял стрелу и подал ее князю.

Перегнувшись через плечо Владимира, прочел Эрик нацарапанные на пергаменте греческие слова.

«На востоке от тебя колодезь, перекрой его и перейми у града воду».

Закинув голову, рассмеялся князь, как юный отрок, позабыв о державном чине.

– Везде и всюду, куда не пойдешь, есть у земли русской и князей ее сторонники!

Добрая весть быстро разнеслась среди воинов и многие вызвались идти, искать колодезь. К закату была перенята вода, и верно – трех дней не миновало, как неумолчный стон стал раздаваться из-за стен осажденного города. Вновь послал гонца князь, веля передать осажденным такие слова: «Склонитесь сердцами, доблестные мужи, к плачу жен и детей ваших. Сдайтесь на милость русов, а за то обещаю вам пощаду».

И в радостный для русских воинов час распахнулись неприступные городские ворота, коих не одолел ни один таран, и князь Владимир с воинством вошел в город.

Эрик ехал рядом с князем, дивясь чудесам незнакомого города.

– Немудрено, княже – осмелился он повести речь, – что столь долго держались осажденные. Преизобилен и чуден сей град.

Князь усмехнулся.

– Ты прав, воевода. Этот город очень богат, и богатые в нем люди живут. Если миром поладим с горожанами – великим благом будет он для Руси. А горожанам мне не хотелось бы наносить ущерба, потому что они добрые труженики и великие купцы.

В тот же день был отрыт колодец, и вода пошла в город.

И в тот же день князь Владимир призвал к себе Эрика.

– Послужил ты мне раз, воевода, послужи и другой раз.

Эрик склонился в поклоне, размышляя: что же еще задумал князь? Не хочет ли он отправить его, Эрика, во второй поход на Константинополь, теперь уже с согласием принять веру? Хорошо бы, если так – не забыла княжеская дружина его обета, данного, быть может, и на горячую голову. Но нерушимо княжеское слово, а нарушившему его – позор на веки вечные. Не хотел этого Эрик для своего господина, и потому с волнением ожидал, что скажет Владимир.

– Отправляйся послом в Царьград...

О, как дрогнуло сердце варяга!

– ... да передай императорам византийским слово мое и волю мою: готов принять крещение, но за это пожалуйте мне, по примеру иных государей, руку сестры императорской, царевны Анны. А не захотят между нами согласия – возьму Царьград копьем, как взял город сей!

Передохнул князь, прищуренно глядя куда-то вдаль.

– Я готов, князь. – сказал Эрик.

Владимир словно вспомнил о нем, резко повернулся, подарил улыбкой:

– А готов, так и ладно. Только смотри, посол, не натвори еще каких дел! Хватит тебе одной рабыни-фряженки.

Эрик тоже улыбнулся, понял – шутить изволил великий князь. А у самого забилось сердце. Соскучился по Лауре в дальнем походе, а теперь еще долго ее увидеть не придется. Да что поделать – служба княжеская!

Словно услышав мысли его, добавил князь:

– Ехал бы сам, но есть у победителей своя гордость. Хоть и непрямым путем покорили мы город сей, – и снова улыбнулся князь неведомо чему. – Хочешь, воевода, покажу тебе что?

Отойдя к дверям, кликнул кого-то из людей, тихо отдал приказ. Вернулся, сказал:

– Жди.

И через малое время услышал Эрик: легкий шаг по переходу, шорох платья. Распахнулась дверь, и на пороге стала женщина. Маленькая, смуглая. Копна черных, как вороново крыло волос перехвачена золотым обручем, золотые же запястья на тонких руках, на щиколотках, крохотные ступни в позолоченных сандалиях. Белое одеяние, каких Эрику не приходилось еще видеть, льнет к полудетскому, прекрасному телу.

Остановилась в дверях, обеими руками взялась за косяки, сказала что-то, как птица прощебетала.