Оболмасов покинул буфет, сильно покачиваясь. Полицмейстер Маслов недреманным оком ястреба усмотрел, что из-под пиджака геолога высовывается переплет какой-то книги.

— Поправьте, — сказал он, — иначе упадет на пол.

— Это Боборыкин, а спереди меня бережет Шеллер-Михайлов… Вам-то, полицмейстеру каторги, хорошо. Вы без панциря никуда, а мне приходится постоянно обращаться к классикам.

— Послушайте, — вдруг обрадовался Маслов, — у меня жена прямо без ума от романов Боборыкина… дайте почитать!

— А как же я? Кто же оградит меня сзади?

Маслов высмеял книжные латы «кирасира»:

— Разве это оборона? Какой-то там Боборыкин всего страничек на триста? Зато я обещаю подарить вам шестой том «Великой реформы» — во такой кирпичина! Никакая пуля не прошибет…

На следующий день писарь Полынов (бывший семинарист Сперанский) отправился в японское фотоателье, где симпатичный фотограф-японец сделал с него несколько снимков.

— Я ничего вам не должен за это? — спросил писарь.

— Напротив, это мы должны вам…

Занавеска, разделявшая съемочную комнату от лаборатории, вдруг раздвинулась, и появился Такаси Кумэда, вручивший бедному писарю ассигнацию достоинством в двадцать пять рублей.

— За что мне такие деньги? — обалдел писарь.

— Это ваш… гонорар. Благодарим, что соизволили согласиться позировать для снимка, который в скором времени станет украшением великолепного альбома с видами и типами Сахалина. А теперь прошу, распишитесь… вот тут, внизу.

Семинарист расписался внизу длинной и узкой бумаги, сплошь усеянной японскими иероглифами, в значении которых он ничего не смыслил, и японцы снова благодарили. Фотограф с глубокими поклонами проводил писаря до крыльца. Потом Кумэда сказал ему:

— Это не Полынов из «боевок» ППС… это кто-то другой! Надо узнать, кто он, и тогда жалкий, запуганный писарь губернатора будет делать для нас все, что мы ему прикажем…

…Японская разведка на Сахалине работала идеально.

Настоящий Полынов устроился на службу в метеостанцию Александровска. Дело было нехитрое, а ежедневная возня с барографами и гигрометрами вносила в душу приятное успокоение. Однако прожить на пятнадцать рублей жалованья было нелегко. Правда, у него кое-что оставалось в пуговицах арестантского бушлата, но все пуговицы недавно пришлось срезать, чтобы купить хороший браунинг. Сейчас он оставался по-прежнему невозмутим — это драгоценное качество выработалось в нем еще со времени подпольной жизни. Но, как опытный игрок-профессионал, Полынов обдумывал главные козыри в предстоящей большой игре. Вечерами его частенько видели в базарном трактире Пахома Недомясова, который исподтишка уже начал приглядываться к своему странному клиенту. Полынов никогда не унижал себя добыванием «записок» от чиновников, чтобы получить из «фонда» спиртное. В трактире он ни разу не осквернил себя алкоголем. В ответ на вопросительные взгляды трактирщика всегда просил одно и то же:

— Мне, пожалуйста, стакан молока.

— Молочко-то на Сахалине больно кусается.

— Я знаю, что молоко дорогое. Но я плачу…

С этим стаканом молока Полынов и сидел часами, внешне безучастный, слушая выкрики пьяных забулдыг, шушуканье базарных жуликов, отворачивался от призывов продажных женщин:

— Благодарю, мадам, но вы меня совсем не волнуете.

Потаскухи прямо шалели от подобных ответов:

— Так что же тебе еще надо? Или сиськой помахать, чтобы ты разволновался… тоже мне, псих ненормальный!

К ночи над Сахалином разбушевалась пурга. Пахом Недомясов выставил за дверь последних клиентов и, получив с Полынова за выпитое им молоко, присел к нему за столик.

— Вижу, что ты человек рискованный и раскованный. Много я знать не хочу, но спрошу: по какой статье здесь?

— По нечаянной… По… тридцать шестой.

— Ясненько.

— Дело! — потребовал от него Полынов.

— Вишь ли, из-под прилавка спиртишком торгую.

— Я это уже заметил, — сказал Полынов.

— Потому и говорю тебе как на духу… Возить спирт с Николаевска морем иль на собаках через пролив накладно. А тут многие самогон варят из онучей с портянками. Такой крепости, ажио дух захватывает, коли нюхнешь. Может, сговоримся?

— В чем?

— Ты мне — самогон, а я тебе — деньги.

— Сколько дашь за бутылку?

— Ну… рупь.

— Три! — потребовал Полынов.

— Без ножа режешь.

— Как угодно. Могу и без ножа.

— Ну, два… по рукам?

Полынов прикинул выгоды этого предложения. Обладатель спиртного на Сахалине всегда подобен банкиру, державшему пакет ценных акций. В каторжных условиях алкоголь давал человеку такую власть, перед которой сразу меркли все авторитеты надзирателей с их револьверами… Полынов сказал Недомясову:

— Хорошо. Согласен быть личным поставщиком двора вашего кабацкого величества… Но прошу аванс!

— Пардон, а это на что? — удивился кабатчик.

— Ради творческого вдохновения, иначе сюжет моей жизни рассыплется еще на первых страницах.. гони, гад, «синьку»!

Пахом Недомясов был уже не рад своей откровенности:

— Да я тебя знать не знаю. Сунь тебе «синьку» в хайло, ты на улицу шмыгнешь, только тебя и видели.

— Тогда договор считаем расторгнутым.

— Постой, постой… А-а, подавись ты ею! — неожиданно шмякнул Недомясов на стол ассигнацию в 25 рублей. Полынов изучил ее против света керосиновой лампы:

— Сразу видно иностранную работу. Правда, вот тут со штриховкой сплоховали, а в подписи кассира главного казначейства точка поставлена чуточку ниже. Хорошо бы жарить по утрам яичницу на костре из таких вот японских ассигнаций… Откуда?

— Губернаторский писарь забегал выпить. От него!

— Это который зовется Полыновым?

— Да, он самый. Уже при галстуке бегает.

— Тогда мне все понятно, — сказал Полынов настоящий, аккуратно укладывая полученные 25 рублей в бумажник. — Но если на спирте наживается даже крупное начальство Сахалина, то мне, каторжной морде, сам бог велел не забывать о себе.

Полынов собрался уходить, застегивая арестантский бушлат на все пуговицы. Высоким и чистым баритоном вдруг он пропел:

Эй, лейся, песня удалая!

Лети, кручина злая, прочь…

Весь день бушевала пурга, заметая Александровск сугробами сыпучего снега; хлесткий ветер громко колошматил листами жести, сорванной с крыш, где-то на углу Рельсовой улицы со звоном разбился уличный фонарь. Но к вечеру все разом притихло, чистое небо развесило над сахалинской юдолью гирлянды созвездий.